После романа Н. Чернышевского[35] «Что делать?» я решил, закаляться, как Рахметов. Треугольные чурбачки дров аккуратно разложил по постели и накрыл простыней. На этом и спал.Через неделю бабушка обнаружила мою инициативу и пару раз тем же чурбаком отвесила мне по заднице. Потом ей самой пришлось иголкой из ягодиц вытаскивать крупные и мелкие занозы.
Перед новым, 53-м, мне из материнской офицерской голубоватой суконной шинели пошили пальто, а в марте умер вождь народов. Я тогда болел, простудился, и на голове какие-то чирьи образовались, и потому я в школу не ходил, а сутками слушал нескончаемую музыку с той самой довоенной большой темно-серой радиотарелки, и зачем-то переписывал в тетрадь, взятую из библиотеки «Жизнь Бетховена» Р. Роллана и читал письма Г. Флобера к Луизе Коле.
Но собрался-таки на митинг на площадь.
Из динамиков слышался голос Берии: «Кто не видит, тот слеп. Кто не слышит, тот глух...». Люди стояли молча, с непокрытыми головами. Кроме меня. Какой-то мужик сказал в затылок: «Сними шапку». Не оборачиваясь, ответил: «Не могу. Голова нездорова».
Он опять: «Сними шапку». А у меня в рукаве «финка» на резинке, как детям на резинку подвязывают варежки. Очень удобно: взмахнул рукой, и «перышко» в кулаке. Я показал мужику «перышко» у себя за спиной, и он замолчал. Так и вышел я из толпы без почтения. Всякие вожди разных и всех народов мне претят. Не из гордыни моей или высокомерия, а по простоте натуры. Как говорил один англичанин: я готов скорее провести месяц на необитаемом острове с сантехником, нежели с премьер-министром.[36]
У моего друга был довоенный патефон и пластинки в исполнении Шаляпина. А у меня ко времени прорезался бас. Я слушал песни и оперные арии, стараясь попасть в унисон исполнителю, и когда это совпадало, по спине у меня протекал холодок. Я хотел музыки, как мой друг Женька (по классу скрипки) и как новая знакомая Нина,[37] в которую я неторопливо, душевно втягивался. Она жила в одноэтажном отдельном доме среди деревьев у краешка города. От двери в комнаты вел длинный коридор, и прямо у входа на цепи — огромный немецкий овчар, готовый меня растерзать. Потом этот зверь вместе с нами вошел в комнату и молча уселся напротив меня.
— Только не смотри ему в глаза.
Нина перед не распахнутым роялем играла Шопена, я вглядывался в ее профиль, усиливаясь понять, что это за существо. Она играла часа полтора. Уходя, я понял...
Мать у каких-то знакомых нашла скрипицу, неполную, в три четверти. Инструмент так себе, для самых маленьких начинающих. Внутри можно было рассмотреть бирку: «Страдивари. Сделано в Германии». Первые звуки были ужасающими — железом по стеклу. Бабушка пугалась всякий раз, когда я начинал пиликать.
Написал отцу в Ленинград с просьбой прислать настоящую полную скрипку. Получил ответ: «чем заниматься ерундой, лучше бы изучал военное дело».
И на отце и его военном деле я поставил жирную точку. Никакая пуповина нас уже не связывала. А с «военным делом» пришлось стакнуться. За год до окончания школы проводили военкомовскую медкомиссию. А я никак не мог снять с себя трусы, боялся, что образуется внезапная эрекция. Так и было. Военрук силой стащил с меня это: «тоже мне, целка-невидимка» — и толкнул в открытую дверь, Я увидел нескольких молодых медичек в белом. Ужас! Перед глазами поплыл белесоватый туман, а в ушах шум. Потом одна из них — с перепугу лица не рассмотрел — дылда, перегнулась через стол и аккуратненько так молоточком по самому кончику. Все стихло, даже смешка не услышал. Потом другой, тоже в халате, поставил меня в позу и начал что-то рассматривать в моем заднем проходе. Что он там собирался увидеть? Спросил мрачно: «Пьешь?». Я до этого никогда не пил ничего спиртного, и сквозь зубы поинтересовался: «Что, горлышко видно?».
35
В. И. Ленин говорил своему коллеге-меньшевику, что этот роман Чернышевского его, Ленина, «всего перепахал».