Я только и мог процитировать:
Третье Отделение Собственной Канцелярии Его Императорского Величества, исток политической полиции России, поначалу состояло всего из пяти сотрудников. А. X. Бенкендорф с 1826 года начал расширять штат, но и до этого, когда Вильгельм Карлович Кюхельбекер в 1822 году в Париже стал «вольнодумствовать», через неделю отчет об этом событии лежал на столе императора. И не удивительно: русская разведка уже в 1810-м подкинула «дезу» самому Наполеону.
Это потом и на протяжении столетий российские, а потом советские, а потом опять российские спецслужбы станут засекречиваться, уйдут в крутое подполье в поисках врагов, внешних и внутренних.
Малый успех получения «красной книжечки» прошел не совсем удачно. Мы трое сидели в кафе на Староневском в низочке напротив райкома. Мраморный круглый столик. Три бутылки шампанского. Высокие бокалы. Я в прикиде. Разлили по бокалам. Ну?! — сказал я. — Подняли?
И поставил локти на столик. И все это опрокинулось на меня.
Немая сцена.
Пока буфетчица не заголосила.
Но пора была определяться с дипломом. Я выбрал И. Бунина «Жизнь Арсеньева». Диплом был готов и уже два месяца лежал у профессора, специалиста по «серебряному веку». Отзыв был неутешителен: автору предлагалось защищать диплом на философском факультете, либо переправить автора в психиатрическую клинику.[69]
Время поджимало, и диплом назревал, как нарыв.
Отправился в Комарово к своему оппоненту, жене известного писателя. Она показала мне стопку листов со своими соображениями и несогласиями. Я сказал: «Хорошо, давайте сделаем так: половину Ваших выводов приму, а половину Вы уберете». Получилось иначе. Руководитель диплома[70] настаивал, что диплом должен состояться, иначе...
И завкафедрой[71] тоже решил:
— Довольно просто штамповать дипломы. Пусть защищается.
Мой оппонент[72] не только не удалила оговоренные возражения, но и к прежним добавила новые. Около часа она «топила» диплом. Еще около часа я «выплывал». Еще почти столько же кафедра заседала и по другим дипломам.
Я послал друзей за охапкой тюльпанов. Они принесли две охапки. Когда двери кафедры распахнулись, оппонент стояла перед столом. Я вынес эти охапки роскошных цветов. Они заняли весь стол. Сказал:
— Большое спасибо, Людмила Владимировна, Вы меня многому научили.
Диплом оказался на «отлично». И госэкзамен по «научному коммунизму» тоже на «отлично». Вообще, с марксизмом и коммунизмом — или с моей фамилией? — было что-то не так. Когда мой сын, более десяти лет спустя, сдавал в универе какой-то экзамен по марксизму, преподаватель — незрячий — услышав фамилию студента, захотел, чтобы ответ был только для него, но парнишка подсел к другому преподавателю и шепотом ответил на вопросы билета. Незрячий был обижен и возмущен.
Через пару дней я утром нащупал в кармане пиджака мокрый, грязный комок. Это накануне мы трое прошли по кабакам, и я в каждый стакан обмакивал свой «поплавок», университетский значок, точную копию милицейского.
С завода я ушел и по протекции[73] поступил на службу в общество «Знание». Но сначала меня свозили в обком партии на «смотрины», а потом я занял единственную в городе должность — «Председатель научно-методических советов по пропаганде литературы, педагогики и этики Ленинградского отделения Всесоюзного общества Знание». Звучало долгозвучно и роскошно. Это тебе не хухры-мухры. Это не «председатель всекитайского собрания народных представителей».
Совет — это преподаватели гуманитарных вузов города. Мои функции — методическая работа по организации лекций, рутинная работа по изданию брошюрок по темам, не всегда актуальным, и всякое такое.
В самом этом здании[74] жизнь кипела разнообразными мероприятиями. Высокое начальство собственно меня не беспокоило, рутинная работа двигалась своим чередом.
Как-то мы с одним академиком Пушкинского Дома ожидали приема у начальства каждый по своей надобности. Я спросил, чем он сейчас занимается.
— Понимаете, — задумчиво ответил он, — всю жизнь я занимался единственной темой — «Маркс и Энгельс о литературе». Пропускал сквозь себя... зачем? Оказалась, жизнь прошла мимо и вроде бы и не заметила меня. Обидно...
69
Некоторые совпадения по жизни удивляют. Когда у Револьта Пименова в универе нашли переписанную от руки без имени автора поэму «Человек», эксперты определили: «типичный бред шизофреника». Автором оказался А. М. Горький. Чудны дела, Твои, Господи. Впрочем, одно другому не противоречит. Револьт Иванович Пименов (1931–1990), математик, историк, общественный деятель. С зоны посылал мне письма о космогонии.
70
Александр Александрович Горелов, у которого я читал рефераты по трем рассказам А. Солженицына.
72
Которая крайне неприязненно отнеслась и к прежнему курсовику по поэме А. Блока «Соловьиный сад».
73
В том числе помогла и моя сестра Галина Алексеевна Адамацкая (Малышева), которая была директором ГАОРССа — Главного архива октябрьской революции и социалистического строительства.