Но результат был естественным и предсказуемым. Состоялась моя, как представителя литературной общественности, беседа[103] с Соловьевым, ответственным за эффективное блокирование культурного движения.[104]
Я изложил общее представление о ситуации в целом и в частностях. Не помню, что у собеседника были какие-либо серьезные аргументы против. Видимо, «наверху» если кто-то и сомневался в разрешении на реализацию проекта клуба, но почему бы и не рискнуть и если не остановить, то хотя бы попридержать или перевоспитать.
Куратором от союза писателей был определен Юрий Андреев,[105] «куратором» от органов[106] — Коршунов (Кошелев) Павел Николаевич (Константинович). Все они полагали, что эти 70–80, каждый на свою особицу, литераторов могут стать «воспитуемыми». Ожидания не оправдались.
«Золотой ключик» от помещения клуба в Дзержинском райкоме партии — небольшом шикарном дворце царских времен — потолки и стены в темно дубовых панелях — вручила мне секретарь райкома Баринова[107].
В полуподвале на ул. Петра Лаврова, образовалась самая свободная в стране площадка для всевозможных обсуждений.
Одну стену разобрали, привезли дряхлые стулья и стол. В задней стене была квадратная вытяжка. Первые приходящие по традиции подходили к вытяжке и громко:
— Добрый день, товарищ майор!
Потом какой-то шутник повысил майора до подполковника.
Приезжали не только из Москвы и других городов, но из ближнего и дальнего зарубежья, из Украины, Прибалтики, Германии, Франции, США и так далее...
Заседания клуба, вечера чтений, обсуждений, встреч, конференций проходили два-три раза в неделю. Летом окна полуподвала открывались настежь, чтобы слушатели, не поместившиеся в помещении, могли слушать на улице. Часто все это оказывалось чрезвычайно острым, беззапретным.
В таких случаях Правление клуба в составе не менее трех — tres faciunt collegium[108] — приглашались в приемную КГБ, и там приходилось объяснять, что все речи, и обсуждения, и всякое такое носят эстетический характер, и ничего, кроме эстетики.
В приемной («комендатуре») КГБ у нас изначально сразу сложилась непринужденная атмосфера: шутки, анекдоты. Это было нашим психологическим завоеванием, и было достигнуто равновесие, при котором власть в лице Коршунова обозначала границу возможного, а мы обороняли наше право быть такими, какие мы есть. Вот почему невоспитуемы. По определению.
Коршунов часто говорил, как благодушный мультяшный кот Леопольд: «Ребята, давайте жить дружно!».
Однажды по дороге в клуб Коршунов догонит меня и скажет:
— Если бы я не был самим собой, то был бы одним из вас.
Клубу-81 приходилось не самому защищаться, но и защищать и не только литераторов, но при определенных обстоятельствах и художников, и музыкантов.
В рамках Клуба продолжался и самиздат. Различные журналы выходили с разной периодичностью. Среди них и неизменные «Часы».[109]
Были и смешные ситуации. Как-то я позвонил американскому консулу по культуре, хотел побеседовать. Мы встретились у метро «Чернышевская» и направились в студию Горошевского,[110] который создавал ТРИ — «Театр Реального Искусства». Когда мы с консулом расстались, а был уже вечер, я посмотрел в окно студии: напротив по тротуару взад-вперед ходил какой-то упорный человек. Я вышел и направился к метро. Второй такой же следовал за моей спиной. Пошел к эскалатору. «Этот» следовал за мной, притворяясь подвыпившим. На платформе вместо своего маршрута быстро вошел в противоположный. На площади Ленина соображаю: куда — на автобус или трамвай — оба на противоположной стороне. Так и есть, оба «воротника»[111] неподалеку. На трамвае мне было проще. Как только трамвай повернул на маленькую коротенькую улочку, я выскочил. Дальше было делом техники: пересечь Кондратьевский проспект и среди разных заводских сооружении попасть в одноэтажный деревянный домик рядом со школой.
107
Баринова Галина Ивановна, впоследствии зав. идеологическим отделом обкома КПСС. Несгибаемая комсомолка и коммунистка, что достойно уважения и сочувствия, (повесть «Чердак»),
110
Эрик Генрихович Горошевский (1944–2005), ученик Г. Товстоногова, человек разнообразно талантливый (у меня в повести «Провинциалы»).
111
Так в царской России называли социалистов, следящих по указанию полиции за «неблагонадежными».