Торговка кушает бутерброд, держа маргарином книзу,
Кто-то смотрит ей в рот, не дыша, словно идет по карнизу.
Воду старик продавал в синем вспотевшем кувшине.
(Где он лед доставал, не знает никто и поныне).
Горб свой нес, как рюкзак, как имущество, как призванье,
Садилась на этот горб бабочка с огородным названием,
Легкое что-то названивая, летала над ним вприпрыжку,
Когда старик поднимал холодную синюю крышку.
Белая была бабочка, восхитительно несъедобная,
И старику с ней, как с бабушкой, было легко и удобно.
Старик водой угощал, она плясала вприсядку…
Я ее позже встречал на танцевальной площадке.
ОТРЕЧЬЕ
Набрав паутины на плечи,
Сквозь лес пробирался, и вот
Набрел на деревню Отречье,
В которой никто не живет.
Какой ископаемой хвори
Хватило на тысячу душ…
Разросся целебный цикорий,
Стояла великая сушь.
Валялись истлевшие сети,
В траве поплавок потухал…
Вдруг треснуло что-то, и светел
Был пламенный крик петуха.
Казалось, падет наважденье,
И в этот заливистый миг
Начнет на крыльцо восхожденье
Бесшумный веселый старик.
Казалось… но в лиственной раме
Краснел, лиловел, клокотал,
Корявыми топал ногами
Петух, наседал на кота.
На новом наречье, на страшном,
Лишенном корней и начал,
Мешая дичайший с домашним,
Проклятия хрипло кричал.
А рядом, на старом погосте,
Степенно, одна за одной,
Как дети, пришедшие в гости,
Могилы стояли стеной.
И глубже поверхностной гнили,
Под слоем пожухшей травы
Усопшие строго хранили
Остывшие печи живых.
Хранили холодные печи,
И ждали — вернутся вот-вот…
Чудная деревня Отречье,
В которой никто не живет.
«Одну секунду будет больно…»
Одну секунду будет больно:
Прищурясь мстительно и зло,
Мой друг, завистник и разбойник
Меня пристукнет за углом.
Я в тайны темные не лезу,
Он обознался. У меня
Авоська, банка майонеза,
Игрушка — мирная свинья
Из розового поролона…
И он глядит ошеломленно
И глаз отчаянных не прячет,
И видит дырку на виске,
И, растопырив пальцы, плачет
В нечеловеческой тоске.
«Стоит воскресный новый год…»
Стоит воскресный новый год,
Безветренный, оранжерейный.
В прозрачном пламенном жиренье
Его вопьет тяжелый плод.
И животворный пар, как пот,
Пар, оперенных ликованьем,
Избавит на год от хлопот
Меж молотом и наковальней.
Теперь я, кажется, смогу
Прибрать поспешности улики,
Как мандариновые блики
В январском елочному снегу.
И в стекла кроткий, как мука,
Стучится кто-то несекомый,
Давно потерянный, искомый
И неопознанный пока.
ПЕРЕДЕЛКИНО
Измаилу Гордону
Под соснами, недалеко от храма,
Где на карнизах ангелы зимуют,
И голуби озябшими ногами
Снуют по перекошенному снегу,
(Гримасы снега в середине марта,
Когда не сходятся концы с концами,
И в воздухе, линяющем и марком,
Еще не пахнет ловкими скворцами),
Под соснами мы сели на скамейку,
Мы сели на скамейку очень прямо,
И руки на колени положили,
Как будто бы стеснялись. Или пели.
В пальто попала капля. Погодя
Скользнул прохожий, сдерживая кашель,
Он был добряк, а может, негодяй,
О том никто наверняка не скажет,
Да он и сам не ведает о том.
Он одинок, и нездоров притом.
Над головой слагали гнезда галки,
Промокшие чернели в клювах палки,
Скрипели крылья настежь, как ворота.
Распахнутая черная ворона
Вся состоит из тяжести и дрожи.
(А гнезда все же на костры похожи).