Ни краковяк ему не по нутру,
И ни фанданго. Встанет поутру,
После того, как прошумит полночи,
Умоется, а танцевать не хочет.
Я умоляю: — Ну хотя бы па,
Ногой туда, ногой сюда, не сложно…
Нахмурится и отвечает: — Па!..
И говорить с ним дальше невозможно.
Но, слава Богу, не берет в расчет
Дурного глаза и худого взгляда,
А танцевать не хочет, — и не надо,
Наверно, не приспичило еще.
«То были хорошие дни…»
То были хорошие дни.
Пустырь у районной больницы,
Средь пижмы и медуницы
Больные торчали, как пни.
И я назывался — больной.
Мы солнышка ждали, как дети.
Страданья, болезни и смерти
От нас оттеснили стеной.
Бетонной больничной стеной.
В провалах, проемах, проломах
Фигуры друзей и знакомых
Являлись передо мной.
В особенно яркие дни
Сверкали колени и локти,
И пуговица на кофте.
Все прочее было в тени.
Я сладкий жевал пирожок,
И, слушая, мало что слышал:
Все ждал позволения свыше
Покинуть цветущий лужок.
«В толще домашнего плена…»
В толще домашнего плена,
В гулком своем этаже
Старая девочка Лена
Пишет стихи о душе.
Строчка за строчкой — помарка,
Выдох за выдохом — стих.
Что ж не приходит Тамарка…
Десять окурков в горсти.
Старая девочка Лена
Кофе без сахара пьет,
Пеплом осыпав колено,
Песни блатные поет.
Песни отцовского детства
Давят полуденным сном…
Персиком пахнет Одесса,
Пеплом и кислым вином.
Песня за песенкой — месса,
Строчка за строчкой — душа.
Лена поет «за Одессу»,
Как никогда, хороша.
«Вся кухня в бабочках ночных…»
А. Гордону
Вся кухня в бабочках ночных,
Сиреневых и серых.
На пыльных крылышках у них
Значки нездешней веры.
У той — чугунного коня
Серьезная улыбка,
Другая смотрит на меня
Насмешливо и зыбко.
Вторую ночь я не ложусь,
Замучили глаголы.
Вторую ночь я им кажусь
Бессмысленным и голым.
И вот, усевшись, кто куда,
На чайник и на ступку,
Они притихли, как вода,
Ждут от меня поступка.
А мы отвыкли поступать,
Как велено природой.
А мы привыкли отступать
Поэмой или одой.
Но, терпеливые, они,
Не принимают слова.
Бог знает, где проводят дни,
И прилетают снова.
«— Ну, где тебя носило?…»
— Ну где тебя носило? —
Жена меня спросила
В двенадцатом часу.
Конфорку погасила,
Достала колбасу.
Я не подал и виду.
Но проглотил обиду
С борщем и колбасой.
Я что-то красил где-то,
И ехал без билета,
Расплющенный в автобусе,
От холода косой.
Кого-то где-то носит,
В чем мама родила,
Никто его не спросит,
Не спросят: — Как дела?
«Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня…»
Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня
Радости недопития, мудрости дули в кармане.
Скрипочка с подковырочкой, над горестями труня,
Не развлечет, не утешит, тем более — не обманет.
Время ворчать и талдычить, и все принимать всерьез,
Милости от природы медленно ждать, уважая,
В зарослях простодушия какой бы не вырос курьез —
Буду душою равен этому урожаю.
От изящной словесности, стало быть, отрекусь,
Мечтательной выпью заткнусь, прямо тут на болоте…
Родственник бедной Хохмы, старый бездельник
Вкус Ходит на тонких ножках и нос раздраженно воротит.