СТАРУХА
Соседка, старая карга,
Меня рассматривает косо,
В ее груди поет орган,
В зубах белеет папироса.
Старуха пела за стеной,
Вздыхала шумно, хлеб глотая,
И смерть моя была со мной,
Еще такая молодая.
КОПТИЛКА
Заправлена маслом коптилка,
Отец потянулся и лег,
И тени, ломаясь в затылке,
Пригнули к столу потолок.
И что-то на миг ослепило,
И стало понятно на миг,
Что все уже в точности было:
И этот лежащий старик,
И зыбкое пятнышко света,
И небо с зеленой луной,
И это чудовище где-то
Склонялось уже надо мной.
НА БУЛЬВАРЕ
Ни зги, ни души на бульваре,
И глиняный берег размок,
Лишь капля в макушку ударит,
Да щелкнет далекий замок,
Да вскрикнет, капризно и звонко,
Буксир, подскочив на волне.
А дома все та же клеенка,
Все тот же пейзаж на стене.
ПЕРЕД СНОМ
Из сундука, комода и дивана
Достали необъятные постели.
Приподнятые локти завладели
Всей комнатой. Отец кричит из ванной,
Качнулся абажур. И бахрома теней
Растаскивает зренье по стене.
Морозное стекло, и лед на раме гладкий,
И мама морщит лоб, И складки, складки…
У ОКНА
В волнах озона кот изумленный
Замер и смутно копилкой белел,
Голос Шульженко темно-зеленый,
Ясные струи по черной земле.
Запах октавы, глубокой и чистой,
С привкусом сладким далекого ада.
Завтра опять ничего не случится.
Ну и не надо. Ну и не надо.
ТЕПЛЫЙ СНЕГ
А. Королеву
Поблескивает мрак за занавеской,
Ползет, виясь, по вымокшей коре,
И теплый снег, садовый, королевский
Заносит отраженье фонарей.
Относит прочь от камеры обскуры
Кругом, в обход недвижной головы,
То белые, то черные фигуры,
Дышать в затылок холодом живым.
Светлеет снег и колосится гуще,
Тьму затопила илистая мгла.
Запотевает, чей-то нос расплющив,
Прямоугольник чистого стекла.
АБАЖУР
Скрипящих фонарей панический полет
По черному пальто, по мертвому киоску,
По краю неба, голого, как лед.
А между ставнями оставлена полоска.
Да вряд ли кому в голову придет,
Приблизившись, увидеть стол и скатерть,
И маму у стола в коричневом халате,
И неподвижный теплый абажур.
Я неизвестно где. Я поздно прихожу.
В ПАРКЕ
Над раковиной тлело танго.
И, напряженнее травы,
Я был ковбоем и мустангом
И называл ее на «Вы».
Я был бесстрашен, словно турок,
Но от волненья сильно взмок,
И воробей клевал окурок
Растоптанный у стройных ног.
А там где на разлив давали,
И ситцы реяли, пьяня,
Друзья мои негодовали
И отрекались от меня.
ГУДОК
Светлее стало и свежей
От дальнего гудка.
По стеклам верхних этажей
Поплыли облака.
Всю ночь оконный переплет
Бросал на стену тень,
Где мама валерьянку пьет,
Нашарив в темноте.
Я сунусь в темное окно
Повинной головой.
А дома спят давным-давно,
Не знают ничего…
ПОЛНОЛУНИЕ (1965–1970)
«И вот рука, племянница души…»
И вот рука, племянница души,
Помягче ищет на столе карандаши
И натыкается на кисти винограда,
Который, как взволнованная речь,
Ни логики не может уберечь,
Ни привести грамматику в порядок…