В чем-то тра-та-та резиновом,
С жабой каменной в груди!»
Тогда я говорю:
— Я, конечно, в стихах не очень разбираюсь… Но, по-моему, ты — гигант! Особенно про жабу!
Смотрю — он даже слезу смахнул. Поверил, значит, дурачок. Ну, раз такое дело, я решил еще добавить:
— Ты, — говорю, — поэт! Большой поэт!
А он:
— Нет, Сеня, никакой я не поэт. Хотя мог бы быть. А вместо этого я кандидат каких-то фиговых наук. Если хочешь, расскажу тебе, почему так вышло.
Отказываться мне было неудобно, я вообще не люблю людей обижать, и он начал:
— Видишь ли, Семен, я с детства мечтал стать поэтом… Кропал стишки чуть ли не каждый день… И, вроде, даже стало что-то получаться! Я почти ухватил свою мечту за хвост! Мне было, наверно, двадцать лет, когда я заболел… довольно тяжело. Когда я уже начал выздоравливать и даже мог понемногу ходить, меня должна была навестить девушка, в которую я был тогда влюблен…
— Ого! — говорю я, — пойду Зинке расскажу!
Но Борис меня словно не слышит и гнет свое:
— Да, влюблен был. Что было, то было. И я решил ее встретить. Спустился вниз к входной двери, толкаю эту дверь, а она не открывается. Вот так номер. Ну, я поднялся на этаж, на лестничной клетке там у нас окно (ну, ты знаешь) и смотрю, не идет ли она. Солнце светит, лето, природа кое-какая во дворе, девушка моя все не идет. И я чувствую, что больше не могу стоять, что силы мои меня подводят. Но в чем соль, в чем соль-то! Это было время (ну, ты помнишь), когда появились такие любители привязывать гранату к двери… Кто толкнул, тот и взорвался. И вот я стою у окна, а спуститься и толкнуть дверь посильнее боюсь.
Я говорю ему:
— Извини, что перебиваю, но снаружи-то видно, привязана граната или нет. Взорваться может только тот, кто изнутри эту дверь толкает.
Он отвечает:
— Вот и я так подумал. Вижу — мимо подъезда молодая женщина с коляской идет. Кричу ей из окна: «Эй, мамаша, не посмотрите — что там двери мешает открываться?»
Я говорю:
— Так, так! И что же было дальше?
А он:
— Оказывается, там клочок обшивки застрял и мешал двери открыться.
Я тогда спрашиваю так аккуратно:
— Ну а девушка-то твоя пришла или нет?
Он говорит:
— Да не в этом дело. А вот стихи я с тех пор перестал писать. Ты понимаешь — почему?
Я говорю:
— Я вообще стихов не люблю, поэтому не понимаю. А как ты думаешь, вот Пушкин на твоем месте толкнул бы эту дверь?
— Пушкин-то? — Борька задумался, — Кто его знает… Вот Лермонтов бы точно толкнул…
Тут нас стали звать обратно к столу, а вскоре начались танцы.
2015
ПРЕДБАННИК МОРГА
Память подводит меня. Но в моем возрасте это уже простительно. Прошлое отдельными пятнами всплывает передо мной. Вот, помню, лет сорок тому назад или больше, когда мне было столько лет, сколько тебе теперь, я, конечно, очень засматривался на женщин… Впрочем, это, кажется, тоже простительно. И еще я очень следил за своим здоровьем, был слишком уж мнителен для своего возраста. Вот видишь, я говорю тебе все как есть, ничего не утаиваю о себе!
И вот из-за какой-то пустяковой болячки я, накрутив себя, отправился — ты можешь себе представить! — в онкологический диспансер… А ведь в то время рак считался неизлечимой болезнью, ну, или почти неизлечимой… И этот диспансер казался нам тогда таким предбанником перед моргом!
И вот я шел и каждой частью своего тела чувствовал, что я совершенно здоров, что я иду туда напрасно, чтобы успокоить свою мнительность. Что я просто-напросто теряю свое время и собираюсь потратить впустую время какого-то неизвестного мне врача…
Помню, как уселся в безрадостном коридоре перед коричневой дверью, за которой только что скрылся согнутый в три погибели старик. Ну, примерно такой, как я сейчас…
Так на чем я остановился, ты мне не напомнишь? Да, и вот в этом мрачном тусклом коридоре я не смог усидеть на стуле, подошел к окну, смотрел, как за окном светит яркое солнце, колышутся пыльные листья деревьев…
Но когда я вернулся на свое место, то вдруг увидел, что напротив меня сидит… Да, ты правильно догадался, сидит очень красивая молодая женщина! Как я ее не заметил раньше — ума не приложу. Не стану тебе описывать ее внешность, это не нужно… Но если бы мне даже сейчас, спустя сорок или больше лет показали ее фотографию, я бы ее узнал!
Сразу же я совершенно перестал думать о своем мнимом заболевании, а только сидел и, бросая на нее осторожные взгляды, любовался ею и жалел о том, что увидел ее в таком неподходящем для знакомства месте!
И что же, ты думаешь, случилось дальше?
А случилось вот что.
В какой-то момент, я, движимый природными инстинктами, взглянул, наконец, на нее в упор. Ну так, как глядит каждый нормальный мужчина на понравившуюся ему женщину. Ия увидел, что у нее вместо глаз — два черных ужаса.
Мне стало стыдно.
Ты спрашиваешь, что было дальше? А ничего… Помню, что я дождался своей очереди в обшарпанный кабинет и узнал, что совершенно здоров.
Да, вот такие островки прошлого еще сохранила моя память. Я почему-то часто думаю теперь об этой женщине. Сколько она прожила с тех пор? Кто знает…
Но почему я тебе об этом рассказываю?
Мне хочется, чтобы о ней кто-то помнил, кроме меня.
2015
АНЕКДОТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕК
Ко всем, кроме Самуила Р., кто-нибудь приходил. К рыжебородому детине антисемитской наружности, лежавшему на койке у окна, через сутки приходила мать, а еще сын-семиклассник. От писателя Ярослава Б. ни на шаг не отходила жена. А еще к писателю приходили какие-то родственники и свойственники. Все они приносили фрукты, овощные супы и бульоны. С грустью смотрел Самуил на чужое семейное и околосемейное шебуршение. Вот, к нему ни разу никто так и не пришел. И оттого остальные обитатели палаты смотрели на него свысока, с жалостливым осуждением.
— Мужчина, хотите апельсин? — говорила ему писательская жена, пренебрежительно улыбаясь. Самуил, само собой, благодарил и отказывался.
Но если вы думаете, что он считал дни и, может быть, даже часы, ожидая, когда его выпишут из больницы, то вы ошибаетесь.
Дело в том, что всех этих совершенно чужих ему свойственников и родственников Самуил в силу какого-то психического недоразумения стал считать своими. Он, конечно, не спятил в медицинском смысле этого слова и умом понимал, что люди эти к его жизни никакого касательства не имеют и не будут иметь, но ничего с собой поделать не мог.
— Не дать ли вашему ребенку пару советов по физике? — предлагал он рыжебородому детине, желая приносить окружающим посильную пользу.
— Пока без надобности. Надо будет — скажем! — мычал детина в ответ на деликатное предложение.
Но все-таки не эти люди занимали большую часть болезненно чуткого воображения Самуила Р.
На соседней с Самуилом койке лежал совершенно невзрачный забавный человечек с детской физиономией, у которого в одно ухо был воткнут наушник, с проводом, тянувшимся от приемника. Время от времени человечек вскрикивал:
— В Уругвае-то наводнение! Эх, много людей погибло! В Греции-то землетрясение! Эх, разрушения и человеческие жертвы!
Самуил тщетно пытался испытать приязнь к безобидному соседу, но ничего, кроме глухого раздражения почему-то испытать не мог. И вот у этого-то невзрачного соседа посетителей было еще больше, чем у писателя и у рыжебородого… Невзрачного человечка по очереди посещали жены — настоящая и бывшая; вокруг него кучковались какие-то братья и сестры — родные, двоюродные и еще какие-то. Но главное — к нему регулярно приходила дочь Римма, в которую Самуил отчаянно влюбился.
Сердце его таяло, когда он видел, как молодая женщина, которая, похоже, поставила на себе крест, заботится о своем невзрачном, недалеком папаше. «Видимо, есть в ее отце что-то по-человечески важное, чего я никак не могу постичь», — размышлял Самуил, подумывая заодно о том, что пора, давно пора завести семью…