Приходит зима, и Калафату в каждой тени мерещатся дурные знамения. Горшок треснул, ведро протекло, огонь в очаге погас — во всем виноват султан. Калафат сетует, что из провинции больше не поступают заказы; вышивальщицы недостаточно усердны, или извели слишком много золотой нити, или слишком мало, или не крепки в вере. Агафья слишком медлительна, Текла слишком стара, Елизаветины рисунки слишком убогие. От одной плодовой мушки в вине он впадает в дурное настроение на несколько дней.
Вдова Феодора говорит, Калафату нужно сочувствие, а лекарство от всякой напасти — молитва. С наступлением темноты Мария встает на колени перед иконой святой Коралии, губы беззвучно шевелятся, молитвы возносятся к потолку. Только совсем поздно, после повечерия, Анна отваживается отползти от спящей сестры, принести из шкафчика в кухне свечу и достать из тайника под тюфяком Лициниевы тетрадки.
Если Мария и замечает, то ничего не говорит. Анна так увлечена, что ей не до сестры. Пламя свечи дрожит над страницами, слова превращаются в стихи, стихи — в краски и свет, одинокого Одиссея мотает по волнам буря. Его плот переворачивается, он захлебывается в соленой воде, мимо проносится морской бог на колеснице, запряженной зелено-синими конями. Но вот в лазурной дали, за пенными бурунами, встает волшебное царство Схерия.
Это как строить в их каморке маленький рай, бронзовый и сияющий, обильный плодами и вином. Зажги свечу, прочти строчку, и повеет западным ветром; рабыня приносит один сосуд с водой, другой — с вином, Одиссей садится за царскую трапезу, а любимый певец Алкиноя заводит песнь.
Как-то зимней ночью Анна возвращается из кухни и слышит через приоткрытую дверь каморки голос Калафата:
— Что это за ворожба?
У Анны кровь обращается в лед. Она на цыпочках подходит к порогу. Мария стоит на коленях, губы у нее разбиты в кровь, Калафат пригнулся под низким потолком, его глазницы скрывает тень. В длиннопалой левой руке — Лициниевы тетрадки.
— Так это была ты? С самого начала? Ты воровала свечи? Из-за тебя все наши несчастья?
Анна хочет открыть рот, сознаться, отменить это все, но от страха не может говорить. Мария молится, не шевеля губами, молится в голове, она забилась в какое-то тайное святилище глубоко-глубоко внутри себя, и ее молчание еще больше распаляет Калафата.
— Мне говорили: «Только святой введет в дом своего отца чужих детей. Кто знает, какую беду они принесут». Но я не слушал. Я сказал: «Это всего лишь свечи. Та, кто их крадет, всего лишь теплит их на ночной молитве». И что я теперь вижу? Гнусность. Ворожбу.
Он хватает Марию за волосы. Что-то внутри Анны вопит: скажи ему. Ты воровка. Все несчастье из-за тебя. Скажи. Но Калафат за волосы тащит Марию мимо Анны, как будто ее нет, Мария силится встать на ноги, Калафат вдвое ее выше, и вся храбрость Анны улетучилась.
Он волочет Марию мимо каморок, в которых сжались за дверью другие вышивальщицы. На мгновение она встает, но тут же падает. Большой клок ее волос остался в руке у Калафата, и Мария ударяется виском о каменную ступень перед кухней.
Звук такой, будто ударили молотком по тыкве-горлянке. Кухарка Хриса смотрит из-за корыта, Анна стоит в коридоре, кровь с Марииной головы капает на пол. Все молчат. Калафат хватает ее за платье, тащит обмякшее тело к очагу, сует листы пергамента в огонь и разворачивает Марию незрячими глазами к огню, в котором сгорают тетрадки одна вторая третья.
Двенадцатилетний Омир сидит на ветке старого дуплистого тиса и глядит на изгиб реки, когда по дороге внизу пробегает самая маленькая дедова собачонка. Она, поджав хвост, несется к дому как ошпаренная. Древ и Луносвет, широкогрудые, мускулистые двухлетки, которые щиплют траву среди последних наперстянок, разом поднимают голову. Они нюхают воздух, потом смотрят на Омира, словно ожидая указаний.
Свет мало-помалу становится серебристым. В вечерней тишине слышно, как собачонка подбегает к дому, а мать спрашивает: «Что на нее нашло?»
Четыре вдоха, пять вдохов, шесть. Из-за поворота выезжают шеренгой три глашатая с забрызганными грязью знаменами. За ними еще с десяток всадников, у некоторых что-то похожее на трубы, у других копья. Дальше запряженные ослами повозки и пешие воины — больше людей и животных, чем Омир видел за всю жизнь.