— На вечере мы хотим устроить стенд ваших книг. Скажите, какие труды вы сами хотели бы на нем видеть?
Пауза, после чего он произнес:
— Товарищи, а не будет ли это нескромным?
Полная противоположность труженика без трудов — графоман. Это, наоборот, труды без труженика. Среди набросков у Лермонтова есть такая запись: «Эпитафия плодовитого писаки. Здесь покоится человек, который никогда не видел перед собою белой бумаги». Не нужно думать, что страсть к бумагомаранию — только личный порок. Он может перерастать и в общественную угрозу. Самый тяжелый случай — графоман, занимающий служебное положение. Например, служащий в редакции. Это не просто стреляный воробей, а скорее воробей, пристреливающийся к другим. Ты его не опубликуешь — он тебя не напечатает. Не то беда, что у него неиссякаемая ручка, а то, что непробиваемая заручка. Глядишь, и уже оседает на библиотечных полках недвижимое имущество — пухлые тома, не востребованные ни одним читателем. Как видим, хроническая графомания чревата полиграфическими осложнениями.
У иного такого пишущего даже не скоропись, а борзопись, резвопись, лихопись. Некогда один из подобных лихачей пера сказал Юрию Олеше:
— Ну что, Юрий Карлович, немного вы написали, всего наберется на один томик. Да я могу прочитать за одну ночь все, что вы написали.
Юрий Олеша возразил:
— А я могу написать за одну ночь все, что вы написали.
Далее следует литератор, несущий свое «я» как вымпел. Обожает говорить о себе: я сочный, смачный, своеобычный.
Про него даже песенку сочинили: «А я себе…»
Один эгоман. или по-русски «самолюб», патетически воскликнул:
— Тяжело нашему брату-писателю!
Его собеседник ядовито заметил:
— Я даже не знал, что у вас есть брат писатель.
Вспоминается поэт, который написал книгу о стихах. Иллюстрируя стих разного размера, он цитаты приводил не из Пушкина, Лермонтова, Некрасова, а из самого себя. Маршак, прочитавший это саморекламное пособие, воскликнул:
— Да это же вагоновожатый, который угнал трамвай к себе домой!
Вообще следует отметить, что вечная формула «Я вас люблю» в наши дни звучит нередко так: «Я вами любим».
Еще один типаж: сверхосторожный. Панически боится впасть в ошибку. Когда пишет, мысленно ориентируется не на читателя, но исключительно на редактора. Столь боязлив, что, как рассказывают, заполняя анкету, против графы «пол» поспешно написал- «Нет».
Вот критик — не легковесный рецензент, не товаровед — оценщик от литературы, а действительно знаток, эрудит с целым рядом пядей во лбу. Но когда он отзывается о маститом, видном и весомом писателе — начисто забывает все, чему его учили. Прощает любую слабость — видит в ней силу, в серости — яркость и многоцветье. Когда же перед ним предстает молоденький, незнаменитый, ничем и никем не защищенный автор, тут-то он и включает свою эрудицию, вспоминает суровые заветы и наставления со времен Аристотеля. Смело воюет за качество художественной продукции. И уже все ему не так, не то, не туда: «Повесть, с одной стороны, суховата, с другой — сыровата». Любит распространяться о нелицеприятности критики. А сам он — типичный критик-лицеприятель.
А вот редактор, которого хлебом не корми, а дай поковырять, покромсать художественный текст. Этакий коновал, воображающий себя нейрохирургом. Костоправ, ставший литправщиком. Сам не пишет, но других заставляет писать так. как писал бы он сам, если бы писал.
Михаил Светлов как-то грустно заметил:
— Всю жизнь я мечтал пить из целебного источника поэзии, но каждый раз оказывалось, что там уже выкупался редактор.
Иную работу иначе не назовешь, как редактура со взломом. Говорят: написанного пером не вырубить топором. Верно, да только иной редакторствующий топор посильней авторского пера. Впрочем, для наших дней более характерна не редактура со взломом, а, я бы сказал, редактура с приветом. Принесшего рукопись дружно и радостно привечают, называют «нашим любимым автором». Но именно в этот момент автор должен быть особенно начеку. Осыпая его комплиментами, делая ему реверансы, того и гляди рубанут — или, как выражаются в редакциях, «забодают» — самый дорогой и важный абзац…