Вы смиренно сносите мои ворчание и грубость. Вы тонко различаете, когда я расположен к общению, а когда желаю остаться наедине со своими мыслями. Вы не навязываете мне своего общества и не докучаете несвоевременными советами, но всегда рядом, когда я действительно нуждаюсь и в общении, и в советах.
Вы, которые, как и я, не раз смотрели глаза в глаза смерти, но никогда не бравировали этим. Вы, изведавшие любовь, но никогда не посмевшие бы смеяться над нею. Хотя, каждый из вас знает немало весёлых историй, но ни в одной из них нет и тени ни ненависти к человеку, ни издевательств над его страданиями…
С вами я вновь обрёл стихи и песни. С вами я вспомнил, что, помимо бесконечной и полной испытаний дороги, перемежаемой кровью сражений, сопровождаемой разочарованиями из-за лжи и предательств, дороги, что до того проходила в изнуряющей душу погоне за идеалом — в ней существуют и другие явления, когда залечиваются раны, когда уходит тоска, и начинает быть видимым свет вдали, и сама жизнь проявляет новый смысл.
Я стал очень бояться потерять вас, мои верные попутчики Свыше. Хотя, и предчувствую, что это, в конце концов, всё же произойдёт, и мы разойдёмся по своим мирам, сохраняя светлую печаль друг о друге.
О чём беседуем мы?
Не о сражениях или подвигах, и не о любовных победах, не о деньгах, не о славе… Мы стараемся не жаловаться на здоровье, не вступаем в склоки, не интригуем, не сплетничаем. Почему так? Разве так бывает? — спросил бы я ещё недолгое время назад.
Или мы, все мы чем-то отличаемся от большинства людей?
Или секрет всё-таки не в этом?
Я смотрю на себя в зеркало. Это удивительное изобретение. Пусть монахи твердят, что его изобрёл сатана, но в нём я наблюдаю не столь свои достоинства, сколь недостатки. Сатане сие невыгодно, он льстец и лжец, а значит, зеркало — изобретение Божье. Только Он, помогающий каждому из нас почувствовать своё истинное "я", а именно — совесть, мог бы подарить нам такое.
Я вижу холодные, без искорки тепла, настороженные глаза. Как будто сам себе хочу нанести удар или целюсь сам в себя из арбалета. И ещё я вижу губы, и они улыбаются.
Да, таков я и есть. Я привык ожидать засады… Помнится, славный де Гриньоль, что учил нас с Констаном мечевому бою, говорил: всякую минуту готовься к атаке. Не упускай ни одной мелочи. Настоящая опасность всегда возникает внезапно…
Но… эти мои глупые губы, что соприкасались с губами стольких красавиц.
А глаза постоянно ждали атаки.
Интересно, как там поживает братец Констан? Наверняка… да, ведь он женился… успел обзавестись детьми. Всегда был домовит и практичен.
А глаза у него — тёплые, с лукавинкой. Но губы — как мои глаза, всегда поджаты и нехотя бросают холодные высокомерные слова.
Тем не менее, повидаться бы… наверняка, он тоже заглянет на днях в Лимож.
И… а ты, моя досточтимая леди? Эх, я как сейчас вижу тебя пролетающей мимо, с развевающимися волосами, из которых вылетает и падает мне прямо под ноги букетик цветов… И слуга кричит: "дорогу, дорогу сеньоре Гвискарде Бургундской!"
Как-то ты встретишь меня?
Как-то я повстречаю тебя?
В особенности, сейчас, когда я — на распутье? Когда у тебя появилась соперница, и соперницу эту ты не знаешь… а знает лишь сердце моё?
Вот и улыбаются мои губы. Вот и светятся холодным огнём глаза…
Будь что будет.
Откуда же оно берётся, желание?
2
…Интересно, что все мы что-то пишем. И даже леди Исидора — тоже пишет.
В канун отъезда я зашёл к ней в шатёр. Не знаю, зачем. Отчасти, быть может, затем, чтобы ещё раз уточнить наши роли на пути в Лимож, отчасти — ещё раз подивиться на её новых служанок: Миуру и Ахискалу, магией короля Эдгара превращенных в двух прекрасных девушек, светло- и тёмнокожую… Нигде и ни у кого в мире не бывало такой прислуги!
Моя… или… лучше — наша кентаврица, сейчас тоже человек, что-то писала, сидя за походным столиком. Кивнув мне, она, в то же время указала на плетёное креслице рядом с нею и жестом попросила молчать и не мешать какое-то время.