Мать заболела, возможно, она подхватила простуду во время последней поездки в город, до того как выпал снег. Из-за кашля она не спала по ночам, поэтому ложилась днем, чтобы отдохнуть, и в это время Лиза пробиралась в Шроув, чтобы часа два посмотреть телевизор. Она соскучилась по старым фильмам, познавательным программам для школьников. С удивлением она начинала смутно понимать, что маленький квадратный экран был ее окном в мир, о котором без этого экрана она знала бы очень мало.
Собравшись в Шроув во второй раз, она, выйдя из сторожки, вдруг увидела снегоуборочную машину. Дорогу очистили. Большой ковш черпал целые груды снега, испещренные, как пудинг изюмом, вкраплениями гравия, и разбрасывал его по обочинам. Лиза отчетливо поняла, что дорога для Бруно теперь, несомненно, будет открыта. Как будто он только и ждал за мостом в своей оранжевой машине, когда проедет снегоочиститель и сделает дорогу гладкой и чистой.
Но, вернувшись домой, она не обнаружила там ни машины, ни Бруно. Она могла бы спросить мать, она понимала это, она могла бы осведомиться: «Бруно вернется?», но она не могла заставить себя произнести эти слова. Она боялась, что мать ответит: «Да», и назовет точную дату возвращения. Сомнение было лучше определенности.
Снег растаял, а Бруно не приехал. От снега остались только небольшие кучки в самых холодных, затемненных местах, — белые на зеленом, как на географической карте. Простуда матери прошла, когда сошел снег, так что телевизора больше не было, но было много уроков. В феврале выдался необычно теплый день, и Лиза пошла в лес, чтобы проверить, не показались ли акониты, а когда вернулась обратно, у коттеджа стояла машина, темно-коричневая машина, незнакомой ей формы и вида. Вместо буквы алфавита в начале регистрационного номера буква стояла в конце. Такого она тоже раньше не видела. Машина называлась «ланчия».
Тобайасы, подумала Лиза, — она давно уже мысленно опускала уважительное добавление «мистер» и «миссис», когда думала о них. Тобайасы то и дело приобретали новые машины. Лиза осторожно проскользнула в дом, приготовившись произнести холодное «Здравствуйте», а потом подняться наверх. Воспоминание о куропатках крепко засело в ее памяти, как и история Грейси и дедушки.
Лиза увидела Бруно до того, как он заметил ее, так тихо она двигалась. Бруно сидел на диване рядом с матерью, держал обе ее руки в своих и смотрел в ее глаза. Лиза замерла на месте. Он не изменился, разве что его длинные мягкие кудрявые волосы стали длиннее, а веснушки почти исчезли. Он все еще носил хлопчатобумажные джинсы и кожаный пиджак и две золотые серьги в мочке уха.
Возможно, была доля истины в теории, о которой она читала, что человек чувствует устремленный на него пристальный взгляд, так как, хотя Лиза не шевелилась и не издала ни звука, Бруно ВДРУГ поднял голову и встретился с ней взглядом. На секунду, на какое-то мимолетное мгновенье, на его лице появилось выражение такой глубокой ненависти и отвращения, что Лиза почувствовала, как дрожь пробежала по ее спине. Ни разу в жизни она не видела такого взгляда, но сразу поняла его значение. Бруно ненавидел ее.
В следующую же секунду выражение исчезло, и его сменило безразличное узнавание. Мать также оглянулась, выпустив руки Бруно. Мать сказала:
— Боже мой, Лиззи, ты пробралась тихо, как мышка.
Бруно сказал:
— Привет, Лиза, как поживаешь?
Он говорил как-то по-особому. Не как англичанин и не как американец — Лиза часто слышала по телевизору, как говорят американцы, — Бруно говорил так, будто жил посредине, между двумя странами, что было невозможно, потому что ему пришлось бы обитать в Атлантическом океане. Лиза заметила румянец на лице матери. Мать не предупредила ее, что он приедет. Она должна была знать. Почему мать не сказала ей?
— Как тебе мой новый драндулет?
— Он имеет в виду свою машину, — пояснила мать.
— Нормально, — ответила Лиза, употребив выражение, слышанное по телевизору, что заставило мать нахмуриться. — Мне нравилась оранжевая.
— Оранжевая, как ты называешь ее, пошла туда, куда идут все плохие старые машины, когда приходит их срок — на металлолом.
— А куда идут хорошие машины, Бруо? — спросила мать.
— К людям вроде меня, любимая. Ту, что стоит у дверей, я считаю хорошей. Она принадлежала моей маме и вообще-то все еще числится за ней.
Я не перевел ее на себя. Мама купила ее десять лет назад и проехала на ней всего семь тысяч миль.
Мать рассмеялась. Лиза подумала: «Она не сказала мне, потому что знает, как я ненавижу его. Интересно, а знает ли она, как он ненавидит меня?» В тот момент она утратила какую-то долю своего уважения к матери, хотя не стала меньше любить ее. В тот вечер, застав мать одну, Лиза спросила, можно ли называть ее Ив.
— Почему ты хочешь этого? — Так называют тебя все.
Если мать и подумала, что «все» — несколько слабое обоснование, она так не сказала.
— Можно, если тебе нравится, — ответила она, хотя радости в ее голосе не было.
Лиза ошиблась, подумав, что Бруно не изменился. Она и сама заметила бы, что он изменился, даже если бы Ив не сказала за ужином:
— Ты раньше не придавал значения деньгам, ты относился к ним равнодушно.
Бруно рассуждал о том, что сделают «они» с деньгами, которые получат от продажи дома его матери.
— Лучше подожди, пока продашь, — заметила мать тем сухим тоном, к которому она прибегала крайне редко.
— Да дело практически в шляпе, — звонким голосом ответил Бруно. — У меня есть покупатель, которому не терпится его купить даже больше, чем мне — продать.
Это было пять с половиной лет назад — время бума на недвижимость. Ив сказала, что, по ее мнению, в эти дни можно продать что угодно, замечание, которое Бруно проглотил без особой радости, он стал живописать прелести этого дома и фантазировать, как они с Ив великолепно зажили бы в нем, если бы не одна беда: дом находится на севере.
— Можешь исключить меня из своих планов, — возразила Ив. — Я живу здесь и собираюсь прожить здесь до конца своих дней.
Бруно больше не был анархистом. Он забыл, что деньги и собственность не имеют никакого значения. Став владельцем большого дома, который он собирался продать, приличной машины и нескольких тысяч фунтов в банке, он стал думать иначе.
— У меня даже не было счета в банке, Ив, когда я был здесь в последний раз.
— Ты способен говорить о чем-то другом, кроме денег? — спросила Ив.
Ив была с ним так груба, вернее сказать, «язвительна», что Лиза даже понадеялась, что Бруно уедет куда-нибудь ночевать. Но гитара внизу продолжала звучать — тихо, но настойчиво, иногда Бруно запевал песни Джонни Кэша или Мерла Хэггарда, и Лиза ни капельки не удивилась, когда через несколько часов ее разбудили их шаги на лестнице и она услышала, как они вместе входят в комнату матери.
Единственным изменением к лучшему после возвращения Бруно была возможность смотреть днем телевизор, так как у Лизы вновь появилось свободное время. Уроки не прекратились, но их снова стало меньше, и устраивались они реже. Бруно почти всегда находился рядом и то и дело отпускал колкости относительно метода преподавания Ив, подшучивал над ней, говоря, что она не настоящий педагог, и непрестанно повторял, что «ребенку» полагается ходить в школу.
— Почему полагается? — спросила наконец мать.
— Брось, мамаша, ты учишь не так, как надо. Она не получает надлежащего образования.
— Не называй меня «мамаша», ты всего на два года младше меня. Много ли ты встречал детей в возрасте одиннадцати лет, которые умели бы читать, писать и говорить по-французски, легко разбирать латынь, декламировать Лисида и вполне связно пересказать содержание по меньшей мере четырех пьес Шекспира?