***
Отвязанная Линаэвэн невольно отшатнулась (как пыталась и не могла всё это время). Затем под хохот орков взяла плащ и завернулась в него — теперь она была не так беззащитна, и всё же поначалу её била дрожь. Войдя в камеру, она впервые увидела, как живут в подземелье — холодный камень пустой камеры, связка соломы для сна…
Эйлиант старался успокоить деву, а она убеждала его не рассказывать ничего более. Особенно, когда узнала о том, что юноша перед тем заговорил ради Кириона.
— Ведь неделя истечёт, и Саурон и… его твари… могут поступать так же… Я сама в надежде кого-то освободить… сказала то, в чём не видела опасности, но горько сожалею о том.
Эйлиант обнял Линаэвэн, прижал ее к себе, и она невольно вздрогнула: знала, что это эльда, друг, что утешает её, но прикосновения орков были слишком свежи. А сотрутся ли они из всё сохраняющей памяти? Неужели отныне прикосновения друзей будут вызывать это воспоминание?
— Да, Птичка, они могут повторить это… Здесь, в плену, наши тела в их власти. Я думал, что нет ничего хуже, чем смотреть, как они пытают Кириона, но теперь знаю, что есть вещи много хуже: видеть, как они мучают тебя. Вот только… как защитить хроа Кириона, я не знаю, не знаю, как защитить и твоё хроа, но я знаю, что можно защитить твою фэа, — нолдо перебрал ее серебряные пряди едва сросшимися пальцами, стараясь теплом своего тела унять ее дрожь, хотя тэлерэ дрожала не от холода.
Горькая складка пролегла меж бровей девы, хотя она и печально улыбнулась в ответ на ласковое прозвание «Птичка».
— Хотела я здесь назваться Безымянной, а получила прозвание Птички. Хоть вы и не знаете, что я каждый день пела, готовя пищу, чтобы поддержать вас… — невпопад ответила Линаэвэн, потрясенная случившимся. Многое с ней бывало, а о таком и не помыслила бы.
— Наше счастье, что для тебя их слова пустая угроза. Из их слов мы знаем, какие мерзости они могут делать с женщинами, но… для тебя это тоже, что знать, сколько боли и Искажения Враг принесёт в мир. Это больно, но это не о тебе. Ты словно вне этого. Через свои прикосновения к тебе, они пытаются словно привязать тебя к той ужасной реальности, но ты на другом берегу. Это лишь тень страха, тень отвращения, тень Искажения… но ты не в их власти.
Нолдо знал, что этого мало сказать, но это было началом разговора.
— Эйлиант… благодарю тебя, что ты ищешь, как утешить меня, хотя лучшим утешением было бы, если бы ты смолчал: каково мне будет знать, что ты молчал до того, — никто не рассказывал ей этого, но феаноринга бы не допрашивали сейчас, если бы он уже заговорил, — а из-за того, что я не могла сдержать дрожь и слёзы, Тёмные достигли своего, — она вздохнула. — Ныне прикосновения стали страшить меня, и… — Линаэвэн чуть помедлила, стараясь унять дрожь. — Более четырёх с половиной веков прошло с той поры, как я шла через Лёд, но по сей день зимняя ночь возвращает те образы. Не сомневаюсь, однако, что Мандос исцелит меня, и когда после ожидания я вернусь в Аман, то буду свободна. Эти слова тебе могут казаться страшными, они страшны и мне, но должно смотреть правде в лицо: уйти из плена иначе я могу разве что чудом, но и через смерть вряд ли скоро. И если принять это, не отворачиваться от правды в ложной надежде, что беда пройдёт мимо, то будет легче принять неизбежное… — Линаэвэн упрямо вскинула голову. — Я должна… суметь перенести. Тогда и вы сможете, зная, что я в силах…
Эйлиант едва удержался, чтобы не вздохнуть. Линаэвэн не услышала ничего из того, что он говорил. Значит, либо он говорил совершенно не то, либо девушка просто не была способна сейчас кого-то слушать. Нолдо выпустил деву из объятий, не желая причинять боль. То, что говорила Линаэвэн было страшно и неправильно, но при этом она хотя бы понимала, что единственный путь выстоять для них — это не поддаваться ей самой.
— Я не мог не сказать, — повторил нолдо, но в этот раз… словно поясняя, что он прав. Слова тэлерэ помогли ему назвать по имени то, что он только ощущал. — Если калечат тело, это страшно и больно, но боль пройдет, и многое даже можно будет исцелить. Но если калечат душу… это останется. Нельзя жить так, словно бы все, что тебе осталось, это дождаться, когда придет смерть. Это… это тоже искажает нас. Я не жду спасения, но нельзя и отрекаться от его возможности, нельзя терять эстэль. А если все, что ты ждёшь — это исцеление в Мандосе, ты уже… словно бы начала отказываться от жизни, — и вот здесь эльф действительно испугался. — Но так нельзя. Это… это худшее, что ты можешь придумать, отказаться от дара быть. А если ты живёшь, то должна искать исцеления, и при том исцеленя в жизни, а не в смерти. Исцеление в Мандосе — это последнее утешение, залог возрождения, а не способ обновиться от того тяжёлого, что дала тебе жизнь.
— Нет, я не намерена отказываться от дара жизни, это в самом деле Искажение, и я понимаю, что тебе страшно слышать о таком… — Эйлиант был так испуган тем, что она сказала, что она начала успокаивать его, и через это успокаивалась сама, и не заметила, как коснулась его руки. — Нет, я не впадаю в чёрное отчаяние, а только пытаюсь приготовиться к худшему, чтобы меня не могли им устрашить, — эллет чуть нахмурилась, не сердясь, а серьёзно задумавшись. — Не знаю, можно ли пройти через такой плен, так близко соприкасаться с Тьмой, не получив шрамов; если бы я могла выйти сейчас, то сочла бы верным искать помощи целителя, но здесь едва ли можно обрести её. Лаирсул, по счастью, смог уйти, и ему не позволили бы говорить со мной ради помощи — или потребовали бы взамен того, что будет на пользу Тёмным. А обращаться к целителю-умайа… — она покачала головой. — Это неразумно. Но и получая шрамы, мы можем сберечь подлинно важное для нас. Ты наверняка перенёс куда больше, чем я, но ты отважен, чист сердцем и более всего переживаешь за других: меня, Кириона… Я видела, как Саурон может калечить фэар, он и его умайар делали это на моих глазах! Но и этого адана ему пришлось воспитывать годы, готовя от юных лет… Меня не так-то просто искалечить и изменить.
Линаэвэн села, подогнув ноги. Воспоминание о Марте, о том, как мучили Нэльдора, следы пыток на руках Эйлианта (она осторожно коснулась их), обманы и ловушки, в которые попадала она сама, и содеянное ныне — соединялось вместе, усиливая гнев и отвращение к Саурону.
— Ты страшишься за меня, потому что это глумление оставило след: отвращения, страха… Но ты видел и иное: я не пыталась убежать от этого страха и мерзости, тем, что выдала бы Тёмным известное мне или предложила иное взамен на то, что они прекратят. Я не воин, и потому вам тяжелее видеть это, но я не слаба. Я должна перенести это… — Линаэвэн остановилась. — Ты прав в том, что орки не поступят со мной, как угрожают, ведь иначе они убили бы меня; но когда я узнала, что они могут, чего хотят, то их взгляды и прикосновения стали куда отвратительней, при невозможности уклониться. Их тяжелее терпеть… — Эллет осознавала, что ей придётся самой искать, как принять это… на целителя надежды нет, Эйлиант молод, и чтобы он мог утешить, как хочет, ей самой же придётся подбирать слова о себе. — Но любая пытка отвратительна: не только боль, но и то, что её причиняют намеренно и с удовольствием, лишив возможности сопротивляться. Что за мерзкая тварь этот Саурон! Если они повторят со мною… нужно будет так и смотреть на это как на разновидность пытки, только не болью, а мерзостью. И помнить, что если я не буду уступать, но терпеть, орки однажды остановятся, вернее, их остановят те, чья цель отнюдь не орочьи забавы…
Эллет осенило, и она поднялась и воскликнула:
— Эйлиант, я поняла! Молчи в следующий раз, как бы ни было тяжко смотреть! Саурон мерзок, но расчётлив и всегда нацелен на свою выгоду. Он не будет повторять что-то, если увидит, что не может этим ничего добиться. Если же будет чего-то добиваться, то обязательно повторит. Понимаешь? Вы в силах избавить меня от нескончаемых повторений пытки тем, что будете держаться и не уступать, если я также буду держаться; тогда они попробуют ещё и прекратят, увидев бесплодность, бесполезность для себя того, что творят.