Как ни терзался Кирион из-за мучений родича, он даже не думал заговорить: это означало обречь Эйлианта на повторение того же! Вечно сомневавшийся в себе и своих силах синда никогда не клял подлость и злобу Тёмных с таким гневом, как сейчас…
Когда все закончилось, Эйлианта снова лечил Эвег и сказал феанорингу, что Кирион почти здоров; и если и будет искалечен, то разве что перед казнью. А еще целитель сказал нолдо о побеге.
— Конечно, я согласен! — ответил Эйлиант. — Если мы и не обретём свободу, то умрём, пытаясь. Я буду готов, — нолдо чуть улыбнулся, хотя улыбка и получилась кривой: лицо эльфа было рассечено и еще не обработано, не омыто от крови. Но новость была радостной! Теперь, когда Эвэг был готов помочь им в побеге, его участие давало надежду на то, что у них получится! — А если мы сумеем, — неожиданно спросил феаноринг, — как ты будешь звать себя? Такая перемена судьбы требовала бы и перемены имени…
— Если я выйду отсюда… и меня не казнят ваши, то я назовусь Прощенным, — ответил Эвег.
***
На сей раз Эйлиант и Эвэг были вместе много дольше: если раньше уже на второй день за одним допросом следовал другой, сейчас целителю пришлось заниматься эльфом в продолжение пяти дней, прежде, чем целителю-аину удалось поставил юношу на ноги.
Когда Волк узнал, что феаноринг оклемался, его вместе с Кирионом по приказу Повелителя провели по камерам с изможденными пленниками. Эльфам показывали то, во что они превратятся вскоре, побуждая говорить.
Когда Эйлианта провели по камерам, юноша впервые узнал, что в плену томится не одно их злосчастное посольство. А Кирион снова увидел, как лицемерны были посулы Саурона — отпуская эльфов, он, конечно, даже не сказал Лагорталу об этих пленниках.
Многие из них долго не видели своих, кроме как на допросах, и несмотря на тяжесть положения, увидеть кого-то, кроме Темных, было радостью. Особенно приходу эльфов обрадовался беоринг, обросшее лицо которого напоминало обтянутый кожей череп. Но была в такой встрече и горесть — Тёмные захватили ещё пленников (особенно сокрушался о том один из синдар: когда мимо его открытой камеры прошёл Кирион, оба вскинулись, узнав друг друга).
Из двух других синдар один изъяснялся жестами и взглядами (из-за кляпа), а на другом шрамов было больше, чем кожи без неё.
Второй адан, немолодой, поднял голову, когда эльфы входили — они его разбудили. Вместо приветствия вскрикнул:
— Опять эти твари! — и отогнал от себя подбиравшихся к нему больших крыс. — Палачи грозятся, не уступлю — свяжут, и они сожрут меня заживо.
На самом деле Маирон не допустил бы такого, да и крысы были не настоящими, мороками: он пользовался страхом человека перед крысами, чтобы подтачивать его волю, пока тело восстанавливается. Но адан об этом не знал. Феаноринг дёрнулся вперёд, но его удержали орки.
Трое гномов, сидевшие в одной камере, быстро отвернулись к стене, как только вошёл эльф. Потом один обернулся, слабым голосом произнёс:
— Это для Саурона позор, не для нас! — их бороды были выдраны.
В последней камере был эльф-нолдо, измождённый ещё больше родичей-синдар.
— Глянь, этот из ваших! — насмехались орки, подводя к решетке Эйлианта; поняв, что там кто-то из Первого Дома, юноша вновь дёрнулся навстречу, быть может, пропавшему другу. Старший феаноринг в глубине камеры поднялся, сделал несколько шагов навстречу Эйлианту — и в изнеможении опёрся о стену, привычно прокляв Моринготто. Этот пленник не сумел бы бежать, даже если бы его расковали и рядом не было стражи, сил все равно бы не хватило.
— Я расскажу вам о посольстве… если вы освободите моего родича… — выдохнул Эйлиант, но его и Тёмных прервал старший феаноринг.
— Не смей! Во имя верности Дому, я велю тебе — держись и не смей!
— Я не скажу, — сквозь зубы ответил юноша. — Я буду бороться.
***
Волк философски заметил, что, похоже, от этой демонстрации ничего не удалось добиться — однако, время еще покажет. А пока снова пришло время допрашивать старых пленников, разве что, старших беоринга и феаноринга пока все еще не трогали, и их продолжал лечить Эвег. Но уже бережно, хотя и просил держать это в тайне. Эту тайну берегли все — все, кто оставался на Тол-ин-Гаурхот до сих пор, молчать умели. Но Эвег понимал — еще немного, и уходить будет поздно. Его раскроют.
— Так, наверное, эльфийские целители лечат… — сказал Энгватару беоринг. — Или, быть может, в Лориэне, мне рассказывали, что есть на заповедном Западе такое место… — О, как далеки были те дни, когда можно было учиться и спрашивать эльфов, что там, на Западе. Так давно, что даже и не вспоминались, заслонённые войной и пленом; а теперь — вспомнились.
Когда Энгватар услышал о садах Лориэна от Смертного… его сердце сжала острая боль, словно его пронзили иглами и скрутили одновременно. Из глаз целителя закапали слезы.
Так завершилась неделя.
========== 34. Когда сняты маски. ==========
Март больше не интересовался Линаэвэн, и Волк не хотел, чтобы она говорила сейчас с Мартом о его женщине. И тогда Линаэвэн вновь привели в подземелье, также привязали, и также порвали на ней одежду. Но теперь вокруг были уже все пленники Волчьего Острова. И все они молчали. Молчала и сама Линаэвэн. Она была печальна, но больше не плакала и была спокойна. Просто нужно было перетерпеть — и она терпела отвращение от происходящего.
Тогда орки достали кнуты и начали избивать тэлерэ, рассекая ее тело по спине, груди, животу, бедрам.
— Говори, дрянь, и все кончится!
Однако Линаэвэн только стонала от боли. Она прилагала усилия, чтобы сдержаться — потому что на неё смотрели другие пленники, и они могут заговорить из-за неё, ради того, чтобы её избавить…
Больдог ухмыльнулся про себя: эльфка выдержала, кто бы мог подумать! И тогда Больдог оттащил ее к Эвегу. Маиа был вынужден лечить деву в присутствии Больдога, что не хотел прерывать допрос, и потому не мог снять боль совсем, смог лишь ослабить.
— Я закончил, переверните ее на живот, — распорядился Эвег. — Иди отсюда, Больдог, видишь, она уже теряет сознание от боли, — хотя на самом деле Линаэвэн засыпала от осторожных и незаметных чар целителя. — Она еще упрямее, чем феаноринг, ты ничего от нее болью не добьёшься.
Дева тоже слышала эти слова, но ничего не ответила от удивления. Она чувствовала боль, но отнюдь не теряла сознание. И что означал этот совет — «ничего от неё болью не добьёшься?» Ведь если Больдог примет его, её больше не будут мучить через боль, а она далеко не испытала всего и не знала, как бы вытерпела то, что творили с Нэльдором.
Немного осталось в крепости пленников, ещё не знавших о том, что Энгватар теперь другой. Линаэвэн — не знала. Ей лечение причиняло боль, хотя и не было такой мукой, как для тех, кого умайа лечил прежде. Но ей было не с чем сравнивать.
— Как ты, будучи целителем, можешь причинять боль? — невольно спросила эльдэ, хотя и понимала, что перед ней умайа. Но… в нём было и нечто необычное для умайа: он мог передать ей слова друга, не отвечал ударом на удар Эйлианта.
Когда раны стали заживать, эдэлет перетащили в глухое и темное подземелье. Ни один луч света не проникал в камеру. Девушка была закреплена у стены так, что не могла пошевелиться, было трудно даже вздохнуть. Ее окружали лишь тьма, пустота, рваный ритм барабанов и накатывающее отчаяние. Ни одного живого звука, ни одного отблеска света.
Тэлерэ хотелось бы погрузиться в воспоминания, грёзы, мысли, но тому мешал бой барабанов. Не монотонный — к такому можно привыкнуть — а неровный, сбитый, хаотичный. Вносящий диссонанс, не дающий сосредоточиться. В какой-то момент Линаэвэн поняла, что даже звону цепей сейчас бы обрадовалась, но уши ждали и не дожидались ничего, кроме этого боя, глаза искали и не находили ничего во мраке, будто её ослепили и лишили рук и ног, и голоса — если едва вздохнуть, как говорить или петь? Не дожидались, не находили и переставали, наконец, ждать и искать. Бесполезно.
Линаэвэн знала, что не покалечена, знала сердцем, что выйдет отсюда — если будет молчать, не заговорит — выйдет, и всё это закончится. Но сердцу уже не верилось. Деве казалось, что она останется тут навеки, и вот отныне вечные её спутники: тьма, пустота, неподвижность, диссонанс сбитого, одним оркам подходящего ритма, от которого сбивался даже ритм сердца.