Почему-то я разволновался, как на собственные именины, вот уж сомнительный подарок быть поколоченным. Я прыгал кругами — возбужденная макака. У меня тоже были длинные руки, но я не умел правильно бить. Боролся хорошо, а бить не получалось, если я сильно ударял человека, самому становилось больно. Нужно было избавиться от этого. Я был настырным купальщиком, не умеющим плавать. Кузьма выставил одну ногу вперед, нашел опору, стоял, грозный и бронзовый, толком даже не подняв рук, но это не значило, что он был безопасен. Я подскочил, кинул обманку рядом с его ухом, резко ткнул в бок, срезал лишнее пространство, и по инерции чуть не швырнул Кузьму через бедро, но он неожиданно сильно оттолкнул меня, отскочил, успев щелкнуть по челюсти, и сказал, будто одернул заигравшегося пса:
— Без борьбы.
— Извини, забыл.
Я нанес несколько ударов по его корпусу, вроде бы удачно, а потом Кузьма поймал мою руку, тряхнул меня всего, как куклу, крепко втащил в солнышко и бросил на траву. Я даже пернуть не успел, а он уже запрыгнул ногами мне на спину.
Похоже, он просто лично мне впервые продемонстрировал на что способен.
— Успокоился?
— Нет, — промычал я.
Тогда он уселся на спину, крепко взял меня за шею и сказал:
— А уебать и переспросить?
Я пытался повернуть лицо, чтобы ответить как-нибудь остроумно, но успел только почувствовать дыхание табачного дыма и увидеть фрагмент его верблюжьего лица да кусок галстука, и тут Кузьма ткнул меня рожей в траву, а сам слез. Он верблюд, я — лошадь-ублюдок, — подумал я зачем-то, — и нам не понять друг друга.
Только поднявшись я почувствовал боль в груди и подбородке.
Когда мы подошли к моей калитке, он вдруг достал деньги из кармана брюк и сказал:
— Могу отдать тридцатку. Остальное ты уже получил пиздюлями.
— Очень щедро, — ответил я.
Он отсчитал три десятки. Так мы и расстались. Я немного постоял, глядя, как Кузьма идет по улице к пятиэтажкам. Почему-то сердце билось, обидно было, что я не смог забрать у него сто рублей, или черт знает еще почему было обидно. Выклянчил тридцатку, что я за дешевка! Невыносимо захотелось отмотать драку назад, провести ее иначе, попробовать переиграть. И если этот путь ведет в тупик, то вообще отменить ее, отказаться от такой стратегии. Но на все у меня была одна попытка, я напросился на махач и погорел. Попутал чего-то, прибор для измерения реальности выдал неверные показатели. Казалось, что я смогу справиться, даже проучить Кузьму, этого беззаботного афериста, но куда уж мне.
Месяца два назад Кузьма потерял мой льготный проездной, и сотня, которую я назначил, — очень скромная сумма за такой зихер. По проездному даже в пригород, где мы жили, лишний рубль не надо было доплачивать, а из-за Кузьмы мне пришлось выслушать ругань отца, а отцу ехать в Собес и выпрашивать для меня дубликат, который выдали далеко не сразу. С Кузьмой мы были немного похожи, можно было решить по черно-белой фотографии, что я — это он год или два назад. Вот я ему и давал проездной, без всякого недоверия, а он возьми да и скажи, что потерял. А еще добавил:
— Если придут мусора, ты мне его не давал.
У меня чуть глаза не выпали.
— Ты где его потерял, дурень?! — заорал я.
— Нигде. Просто запомни, что ты мне его не давал.
— Опять тачки вскрывали?
— Никогда я не вскрывал тачек. Только если негде передернуть, — сказал он и пошевелил кулаком в области ширинки.
Однажды Кузьма рассказывал, что они с братом вскрыли пару тачек. Мне представлялось, как они утаскивают магнитолу, провернув очередную делюгу, а мой именной проездной остается лежать прямо на водительском сидении. Так что тридцаха и пара ударов не тянули на компенсацию.
До дома Кузьма в этот день не добрался. Мы разошлись, и уже через несколько минут его окликнули возле подъезда одной из «змеек». Два выпускника девятого «Б» уже полезли в бутылку: Леджик и Козырь, а с ними затесался еще один типчик — Кипеш. Козырь был нашим местным сумасшедшим, пару раз остававшимся в свое время на второй год. Молчаливый, жилистый, смуглый, замкнутый, неадекватный, добрый, агрессивный, безотказный, — все сразу. Козырь мог позволить себя эксплуатировать или усыпить, мог быть блаженным или бешеным. Но без провокации он не представлял ни для кого угрозы. Что касается Кипе-ша — вот от этого чувака я старался держаться подальше.
В свои тринадцать он смачно ругался матом, смолил как паровоз, мог перепить кого угодно и уже сформулировал для себя жизненную философию, которой по зиме поделился со мной.