— Я никогда, никогда больше на это не поведусь, слышишь? Комиссара боялся, так это теперь — тьфу, ерунда — он хотя бы не притворяется волком в овечьей шкуре и ножи в спину не втыкает. Ты хуже. Я даже… Я даже представить не могу, я ведь тебя хотел защищать, ты ведь мне понравился, а ты… Как оборотень.
Спичка громко всхлипнул. Клыку было плохо — так плохо, что он сам не понимал, как ещё говорит. Его било со всех сторон. Собственные слова навевали ужас, рыдания Спички отзывались в груди непонятной болью, чувство предательства, высказанного словами, жгло хуже открытой раны. В горле встал ком. Но его уже занесло, он не мог остановиться. Он не знал, что будет, если он остановится, и это пугало.
— Если ты после всего этого ещё думаешь, что я отойду, что у нас простая дружеская ссора — нихуя. Ты мне не друг. Ты мне никто. Лучше бы я вообще тебя не знал. Как я теперь буду здесь находиться, ты просто взял и унизил меня перед всем Домом, втоптал в землю и дал другим пройтись. Вот что ты сделал. Ты! Не Птица, не надо выдумывать! И не надо со мной говорить, я уже знаю, что ты можешь сказать!
Клык открыл рот, чтобы продолжить, но обнаружил, что все слова кончились. Это ощущалось неприятной пустотой под рёбрами и отчего-то резким чувством вины. Он закрыл рот, отошёл к своей «невидимой» части комнаты, и сполз спиной по мягкой стене, чувствуя, как всё лицо полыхает. На фоне Спичка тихо давился слезами, почти не подвывая. Наверное, годы проживания в Доме научили его плакать, не издавая лишних звуков.
На Клыка огромной чёрной тучей навалилось чувство вины. Одно дело говорить такие вещи, когда над тобой нагло усмехаются, и совсем другое — когда плачут. Спичка и Птица это один человек. Клык в этом был уверен. По-другому быть не могло. Но ощущение, что он только что морально растоптал бедного, хрупкого Спичку, никак не причастного к любому виду насилия, никуда не пропадало.
Они сидели так несколько минут или часов — было непонятно. Клыку было удушающе жарко, Спичке, наверное, невыносимо плохо. Тем не менее, он начал успокаиваться. Клык не мог сказать о себе того же, ощущение собственной низости только усиливалось. Когда Спичка, уже не дрожа голосом, снова позвал:
— Клык.
Он не смог ответить. Не из вредности или обиды, а из-за непреодолимого стыда. Почему-то картинки в его памяти, где его окружают и хотят побить внезапно поблёкли, а те, где он кричит на Спичку, стали непомерно яркими. Спичка был его врагом. Но теперь Клык и сам себя видел не выше.
— Клык, — снова позвал Спичка. — Мне очень жаль. Правда. Позволь мне объясниться. Ты можешь не соглашаться, просто… Может быть, так будет лучше. Из-из-изв…виниться хочу.
Он всхлипнул больше по инерции, как бывает после долгого плача, и опять сказал:
— Клык. Просто скажи. Да или нет. Клык. Пожалуйста.
Клык был почти на грани того, чтоб согласиться, и неважно, что Птица про него подумает, как вдруг Спичка набрал побольше воздуха в лёгкие и прошептал:
— Олег.
Он обернулся. Сложно было не обернуться. Лица Спички было не видно, но можно было догадаться, каких усилий для него стоило назвать Клыка по имени. Если, конечно, делить его с Птицей. Клык уже не был настолько уверен.
Клык сглотнул.
— Я… Я тебя слушаю. Давай.
Было слышно, как Спичка облегчённо выдохнул. Наверное, стоило подойти ближе, чтоб они могли видеть друг друга, но Клык подумал, что не выдержит. Да и Спичка, судя по всему, уже не горел желанием.
— Я начну немного издалека. Только, пожалуйста, дай мне договорить. Это долго и сложно, но я постараюсь. Я… Я не…
Его голос снова задрожал.
— Я н-не хочу, чтоб снова кто-то п-пострадал, понимаешь?
Он дал себе секунду успокоиться и начал историю.
— Много лет назад, когда Комиссара ещё не было в Доме, тут была страшная резня. Потом, когда Комиссар уже был, а я нет, снова беспорядки. И… До этого тоже. Очень много всего. Драки, войны, перепалки. Суть в том, что Дому это нравится. Он этим живёт. И когда всё стало более-менее мирно, Дом попытался расшатать ситуацию. Пришли новые ребята, и сразу попали в одну группу — ты же видел, что Чумные почти все младше пятнадцати? Вот. Многим начало мерещиться всякое. Фараонам стало так везти, что им начали завидовать даже Дельфины… Я долго могу перечислять. В общем, всё шло к новой войне. И пришло.
Спичка шмыгнул носом и продолжил:
— Чумные маленькие и боятся сами объявить войну. Но они самые самоотверженные бойцы. И, ты знаешь… Дом подарил им командира. Такого: сильного, устрашающего, уважаемого в Доме. Потому что он сам был частью Дома. Его демоном.
— Подожди, — перебил Клык, — Ты сейчас про Птицу?
— Да.
Клык шумно выдохнул, не зная, что на это ответить. Спичка ждал.
— Ладно, продолжай. Я обещал тебя дослушать.
— Хорошо. Спасибо. В общем, Птице нужен был кто-то, чтоб стать его сосудом. И стал я. Иногда он приходит ко мне во сне, тогда кошмаров нет. Но, честно говоря, Птица не лучше кошмаров. Он… — Голос Спички задрожал, — Он говорит мне, что н-нужно пролить чью-нибудь кровь, и что он будет убивать всех, кто посмеет меня обидеть, потому что теперь… В общем, потому что он так мне платит. Но я так не хочу! Я пытаюсь ему сказать, но он меня не слушает. Иногда я даже не могу рот раскрыть во сне, и только слушаю его речи, а он ещё иногда: «Что ты молчишь? Согласен со мной?». И… И по имени меня называет. Я так его боюсь.
— Имя?
— Птицу. И имя тоже. Оно обладает особой силой. Ты… Боже, я же… Птица назвал тебя по имени?
— Да, — сказал Клык. — Я раньше думал, что неприятно, когда у всех клички, но сегодня мне показалось, что уж лучше бы он называл меня Клыком.
— Знаешь, почему? — спросил Спичка. — Потому что имя — это твоя сердцевина. Это ты сам. А кличка — просто панцирь. Ты можешь показать всё, что хочешь, что ты сильный или слабый, злой или добрый, умный или глупый, и это прикрепится к кличке. Тебя будут таким знать. Это как маска. А имя — совершенно другое. Если знаешь имя человека, то он уже не сможет тебя обмануть. И ты на него можешь сильнее воздействовать.
— Больнее бить.
— Да… Но не только! Можно использовать и во благо. Я жутко боюсь имён, потому что всё, что знаю я, знает и Птица. И глупо верить, что он будет использовать их не во вред.
— Поэтому ты так испугался, когда я назвал тебе своё?
— Да! Очень сильно! Ты ведь про это ничего не знаешь. А сразу рассказывать всё, что у нас происходит, нельзя.
— Почему? — без всякой злости спросил Клык.
— Уже пробовали. Никто не верит. А если верят, то потом что-нибудь страшное происходит. Наверное, нужно погружаться в это постепенно. Такие правила.
Они замолчали. Судя по звукам, Спичка никуда не уходил от решетки. Немного подумав, Клык спросил:
— А это всё, что ты рассказал… Это прям по-настоящему? Почему нигде больше такого нет? Почему полиция не знает, например?
— Без понятия, — устало протянул Спичка. — Даже воспитатели не знают всего. Но догадываются. Я так много всего тебе рассказал… Как бы чего не случилось.
Клык вдруг встал, решительно подошёл к углу и лёг на живот, чтобы оказаться лицом напротив решетки. Спичка лежал на боку, подложив руку под голову. На рукаве водолазки расплывалась мокрая полоска.
— Прости меня, — сказал Клык, посмотрев ему в глаза. — Я такой идиот. И трус. Наговорил всякого… Ты не думай, я хотел сказать всё это Птице.
— И мне тоже. Ты думал, что я это и есть Птица.
— Ну… Да. Да, прости.
Спичка шмыгнул носом.
— С Птицей ты бы по-другому говорил… А Ты правда хотел меня защищать?
Клык вдруг понял, что никогда бы не признался в лицо Птице в этом. Спичка был прав: если бы он не делил их двоих даже на капельку, то не стал бы признаваться в слабостях.