— Васек, эй! Васек! — зовет партизан. — Время сколько, Васек?
Никто не отвечает. Партизан слышит только шорох ветра и еще что-то, что заставляет его насторожиться. Партизан встает, идет вдоль кустов, всматривается.
Густая стена тумана расползается от ветра и открывает мшистое болото и длинные цепи немецких автоматчиков. Цепи черные и надвигаются в безмолвии.
Смотрит партизан.
— А-а-а! — кричит он. — Каратели! А-а-а!
Партизан бежит и стреляет в воздух.
Немецкий автоматчик резко поворачивается и, откинувшись назад и вбок, дает длинную очередь.
Стреляет другой немец.
Третий.
Пули швыряют партизана на кусты. Он повисает на кустах. Кусты не дают ему упасть. Когда автоматы перестают стрелять, слышно, как вдалеке часто и звонко бьют в рельс.
— Форвартс! Шнеллер! — раздраженно кричит немецкий офицер. И цепь немцев движется быстрее. Немцы в черных шинелях увешаны коробками, патронными лентами, термосами, лопатами.
Другой немецкий офицер что-то командует, указывает рукой в черной перчатке то в одну, то в другую сторону. Позади него немцы устанавливают легкие полевые минометы. Офицер командует, и немцы четко, как на учениях, начинают забрасывать мины в стволы. Один немец при этом что-то жует, и выражение лица у него равнодушное, как будто он выполняет скучную, надоевшую работу.
Рвутся мины на деревенской улице. Жарко пылает изба. У избы — обезумевшая баба, босая, в одной сорочке.
Кричит, задыхается от крика девочка.
Бабы бегут от околицы к лесу, одетые налегке, простоволосые. Тащат детей, нехитрый скарб. Прыгает на костыльке одноногий мальчик.
Из избы выскакивает баба, кидается к рубахам, и подштанникам, развешенным на веревке.
— О-о-ой! — голосит баба, срывает рубахи. Лицо бабы перекошено от страха. Мина взрывается рядом, и баба падает на землю, продолжая прижимать к груди выстиранное белье. Ветер несет по улице стираную рубаху.
Горят избы. Вдоль улицы бегут — уходят партизаны, жители. Трещат, запрокидываясь на ухабах, телеги. Вдоль улицы идет Локотков. Охрипшим голосом кричит одну и ту же фразу:
— Отходить к Коровьему болоту! Всем отходить к Коровьему болоту!
У избы стоит таратайка. В ней — мешки. Один мешок рассыпался, и двое партизан на четвереньках собирают просыпавшуюся из мешка картошку. Третий, с перевязанной шеей, пытается из последних сил удержать напуганную взрывами лошадь.
— Эх, руки-крюки! — ругается Локотков и идет дальше. — Отходить к Коровьему болоту! Всем отходить к Коровьему болоту! — продолжает он выкрикивать.
Цепь немцев выкатывается из леса на огороды. Немцы бегут, стреляя на ходу из автоматов.
На огороде в клочьях тумана стоит высокая фигура с поднятой к небу рукой.
Немец остервенело стреляет в нее из автомата.
Пули впиваются в огородное чучело. Чучело в длинной рваной шинели похоже в тумане на человека с поднятой рукой. Мимо чучела бежит цепь немцев.
Цепь немцев появляется из тумана.
Стреляют партизаны. Партизан бьет из пулемета. Он в одной гимнастерке. Гимнастерка на лопатках пропотела насквозь. Голова и плечи партизана трясутся в такт выстрелам.
Падают немецкие автоматчики. Пули разрываются на черных шинелях…
…Одного…
…Другого…
…Третьего…
Через прицельную планку пулемета видны огороды. Цепь немцев залегла. Один немецкий автоматчик стоит. Очевидно, он ранен в голову и, как слепой, не знает, куда идти, что делать. Пули попадают в немца. Он падает.
Четко, как на учениях, стреляют немцы из минометов.
— Форвартс! — поднимаясь, командует перепачканный в земле офицер.
Цепь немцев поднимается и бежит вперед.
Сползает по стенке окопа убитый партизан.
Охнул, ткнулся лицом в землю другой.
Лазарев у окна смотрит на улицу. В ящике сидит полицай. Его глаза следят за Лазаревым. Оба слышат взрывы, трескотню выстрелов, шум разгулявшегося пожара.
Через оконце видно: по улице мчатся телеги, бегут люди. А прямо напротив, прижавшись к поленнице дров, съежившись, стоит партизан-казах. Мина взрывается совсем рядом. Обрушивается поленница. Часовой, схватившись руками за живот, делает несколько шагов вперед и падает. Голова его с раскосыми удивленными глазами оказывается напротив лица Лазарева.
Лазарев и полицай смотрят, не в силах оторвать глаз.
— Слышь, земляк! — шепчет полицай. — Кажись, трибунала-то не будет… Может, еще поживем, а, земляк?
Лазарев молчит. Дверь позади Лазарева и полицая распахивается, и хриплый голос говорит:
— Выходи! Ну, кому говорят? Выходи… мать вашу…