— Скорее, елки-моталки, — хрипит подрывник Ерофеич, подкапываясь под рельс саперной лопаткой. — Скорее, мать вашу так!
И вместе с ругательствами изо рта вырывается белый пар.
Мост висит над черной, еще не замерзшей рекой. Все вокруг бело, черные только каркас моста и вода.
Петушков стоит рядом с Локотковым, придерживая раненую руку, висящую на перевязи. Они стоят в кустах на заснеженном обрыве, смотрят на мост.
Позади, в ложбине, стоят лошади и телеги. На одной из телег сидит толстый коротышка немец. Рядом — партизан с винтовкой. Сапога на одной ноге у немца нет. Немец задрал штанину и обеими руками обхватил трясующуюся в нервном тике ногу, согнутую в колене. Немец молчит, смотрит на разбитое колено, и вместе с ногой трясутся голова и плечи.
— Упустит эшелон, ччерт! Медленно копаются, — морщится Петушков.
— Ящики тяжелые.
— Говорил я Ерофеичу — надо ящики меньше делать… — сокрушается Локотков.
И вдруг какие-то странные заунывные звуки врываются в чуткую лесную тишину. Было непонятно, откуда они. Иван Егорыч беспокойно вертит головой и несколько мгновений спустя видит…
…Из-за черного поворота выплывает небольшой буксир. Он слабо дымит. За буксиром выплывают две длинные плоские баржи.
Настороженно смотрят Локотков и майор. Локотков чуть проходит по кустам, чтобы лучше видеть буксир. Потом оглядывается на мост.
Соломин с проводом в зубах выбирается на настил моста, быстро подтягивает провод Ерофеичу. Продолжая работать, оба с тревогой посматривают на буксир.
Винт буксира взбивает черную воду, подламывает тонкий ледок.
На обледенелой корме — полусбитое название «Александр Пушкин». На корме буксира — установленная на турели скорострельная пушка. К ней привалился немецкий солдат в стальной каске и тулупе.
На палубе баржи плечом к плечу сидят на корточках люди. Они обхватили руками плечи, стараясь согреться. Большинство людей в гимнастерках. Редко на ком драная шинель. Пилотки, шапки-ушанки, просто обнаженные бритые головы. Лица, лица, лица… Разные, но с одинаково потухшими глазами, с одним и тем же выражением обреченности и равнодушия ко всему на свете. Камера поднимается, и теперь видно, что люди заполняют все баржи. Что их тысячи, этих людей.
Немец в черной эсэсовской шинели с ведром в руке идет вдоль борта баржи. Проходит мимо пулеметов и укутанных немецких солдат. Выходит на широкую корму баржи. На корме стоит сооружение — нечто вроде дощатого домика. Перед этим домиком тлеет маленький костерчик, греются немцы. У домика на ящике стоит патефон. Один немец подкручивает завод, остальные слушают грустную, нескончаемую мелодию вальса. И опять перед камерой проходят лица пленных. Худой, всклокоченный узбек сидит, раскачиваясь, как на молитве. Человек в разбитых очках. Старые, молодые, изможденные, усталые лица…
Смотрят, потрясенные этим зрелищем, Локотков и майор.
— Пленные, — тихо говорит Локотков.
— Э-э-эх, бедолаги!
Петушков глотает внезапно возникший в горле комок.
— Чего заслужили, то и получили, — хрипло говорит он. — Даже бежать не пытаются. Как баранов везут. — И он жестко и горько усмехается.
— Мост, мать честная! — вдруг охает Локотков.
Петушков поворачивается к нему.
— Они ж под мостом будут, когда эшелон пойдет.
— Погоди, не паникуй. Может, они проскочить успеют.
Они умолкают, смотрят на ползущие баржи. Оба начинают понимать весь трагизм положения.
Баржи ползут, медленно приближаются к мосту.
Через поручни моста партизаны видят ползущие к мосту баржи.
Тревожные лица партизан, лежащих на мосту.
— Не успеют ни в жисть, — сплевывает Ерофеич.
— Не каркай, старый, — злится Соломин. — Накаркаешь…
— Аккурат под мостом окажутся, — упрямо повторяет Ерофеич.
Через пулемет на корме и спины эсэсовцев видны все баржи, дымящий буксир и медленно, неотвратимо приближающийся мост.
Пленные сидят все в той же равнодушной позе, глядя прямо перед собой.
Небритые, измученные, серые лица. Их потухшие глаза смотрят, кажется, в глаза Локоткову. Локотков смотрит на баржи. В этот момент доносится далекий протяжный гудок паровоза.
Локотков резко поворачивается к стоящему сзади ординарцу.
— Птуха, — решительно командует он, — живо дуй к Ерофеичу, скажи, взрыв отменяется…
— Как — отменяется?! Ты что-о?! — кричит Петушков.
— А что делать?
— Взрывать!
— А пленные?
— У тебя приказ! — Глаза Петушкова медленно наливаются свинцом.
Иван Егорыч не знает, что ответить. И неожиданно орет на Птуху: