— Если ты меня разлюбишь, я сразу… умру… Не веришь? Правда-правда, сразу умру…
Глухо рокотал двигатель трамвая, дрожала под ногами палуба, из-под кормы вырывались пенные буруны. Из парка отчетливо доносилась мелодия танго. Они долго молчали, потом Милка сказала:
— Это Гаврош в магазине деньги украл.
— Откуда знаешь? — вздрогнул Робка.
— Знаю, — жестко прищурилась Милка.
— Брось… — оторопело протянул Робка.
— Хоть брось, хоть подними, — ответила Милка. — Как подумаю, что он ворюга… Отец плюшевых мишек шьет… слепой… двадцать копеек за штуку. У него все пальцы иголкой исколоты… до крови… — В глазах у Милки стояли слезы.
— Да откуда ты знаешь? — повторил Робка.
— Знаю! — Она резко вскинула голову. — И скажу куда надо!
— Заложить хочешь? — испуганно посмотрел на нее Робка.
Милка пристально уставилась на него, и Робка не выдержал этого взгляда, отвел глаза.
— А что ж ты про свою соседку говорил? Двое детей у нее. Если ее посадят, детей в детский дом отдадут…
Робка молчал, опустив голову.
— Не бойся, тебе они ничего не сделают…
— Да я не об этом, Мила… — неуверенно заговорил Робка.
Она резко перебила:
— А я об этом.
Речной трамвай причалил к пристани. Милка встала, быстро сошла с палубы. Робка двинулся за ней. Она сошла с набережной, заторопилась не оглядываясь, только громко стучали каблучки. Робка держался чуть сзади.
Прошли мимо кинотеатра «Ударник», перешли через Малокаменный мост. Вошли в переулок, и Милка бросила на ходу, не обернувшись:
— Пока. Не провожай меня.
— Подожди, Мила.
— Одна дойду! — Она обернулась, сверкнула глазами: — Видеть тебя не хочу больше, понял? — И она побежала по переулку. Через несколько шагов оступилась на каблуке, чуть не упала. Сняла туфли, опять обернулась, крикнула со слезами в голосе:
— Трус! — И побежала босиком, только пятки замелькали.
А Робка медленно побрел к своему дому. Миновал переулок, вошел во двор — темный, глубокий, закрытый со всех сторон, как колодец. Над столом для игры в домино светила лампочка на длинном шнуре, и за столом сидело несколько подростков. Рубиново посвечивали огоньки сигарет.
— Робертино, ты? Двигай сюда, тут Карамор про адмирала Нельсона заливает — сила!
Робка не отозвался, направился к подъезду…
…Когда он пришел домой, на кухне сидела за своим столом кассирша Полина и беззвучно плакала, шептала что-то, а слезы ползли и ползли, и губы кривились. Перед ней на выскобленном, изрубленном ножами столе лежали пачки денег, собранных соседями. Полина перебирала пачки, перевязанные суровой ниткой, клала их обратно на стол и все плакала… Робка долго стоял на пороге кухни, а Полина его не заметила…
…Столы им отвели рядом. Мастер Кирилл объяснил, как накатывать краску на свинцовые пластины, накладывать точно бумагу, как пользоваться печатным станкомпрессом. Наблюдая за работой ребят, Кирилл иногда смеялся. Познакомил ребят с другими печатниками-пробистами. Те уважительно пожимали Робке и Богдану руки.
В обеденный перерыв они вместе стояли в очереди в рабочей столовке, потом жадно ели борщ и котлеты…
…Когда они вернулись домой, во дворе их ждала неожиданность. У подъезда, где жил Гаврош, стоял фургон без окон, с раскрытой дверцей сзади. Возле нее замер участковый Гераскин. А в нескольких шагах толпились подростки, завороженно смотрели.
Двери в подъезд распахнулись, и двое милиционеров вывели Гавроша. Он шел, заложив руки за спину, кепка сдвинута на брови. Один из милиционеров держал в руке пистолет.
Перед распахнутой дверцей Гаврош остановился, оглянулся на ребят, на пожилых женщин и старух, сидевших на скамеечках возле детской площадки. Встретился взглядом с Робкой и Богданом, усмехнулся и вдруг крикнул с надрывом:
— Не забывай, шпана замоскворецкая! — И тряхнул головой так, что кепка свалилась на землю, и запел фальцетом, визгливо:
Милиционер взял Гавроша за шиворот и втолкнул в дверцу:
— Хватит, артист, отыгрался!
Гаврош споткнулся о ступеньки висячей лесенки, взялся за поручни и пропал в глубине фургона.
В это время из подъезда выбежала мать Гавроша, Антонина, растрепанная, в старом платье с сальными пятнами на животе и груди, кинулась к фургону:
— Витька-а! Витюшенька-а, сокол мой, господи-и! — Она хотела прорваться к двери фургона, но один из милиционеров не пустил, и мать Гавроша вцепилась ему в плечо, завизжала: