И вот над самым ухом незадачливого ученика загремел голос Вениамина Петровича:
— Продолжай, разгильдяй!
Ученик вздрогнул, с колен у него посыпались фотографии. Он нагнулся было их поднимать, но учитель опередил, быстро подобрал упавшие веером фотографии.
— Как фамилия?
Ученик едва слышно ответил. Он испугался, и лицо было бледным.
— Не слышу! — загремел Вениамин Петрович.
— Крохин Виктор…
— Ты откуда в моем классе взялся?
— Меня из триста восьмой школы перевели…
— Ну, так продолжай!
Солодовников, стоявший у стола, молчал. Откуда-то сбоку зашипели:
— Грозный поехал в Александровскую слободу…
Но Крохин, казалось, не слышал подсказки. Его занимали фотографиями.
— Отдайте, — попросил он.
— Двоечка! — рявкнул Вениамин Петрович, и шрам на лбу побагровел. — Поздравляю!
И учитель пошел к столу, размахивая зажатыми в кулаке фотографиями.
— Я ж тебе говорил, лопух, Грозный поехал в Александровскую слободу… — зашипел с соседней парты Колесов.
Вениамин Петрович плюхнулся на стул, схватил ручку и вывел жирную, в три клетки величиной, двойку.
— Итак, сударь, знакомство состоялось, — подытожил Вениамин Петрович и положил перед собой фотографии.
Класс перешептывался, сдержанно гудел. А историк начал одну за другой рассматривать фотографии. Молодая женщина рядом с вихрастым лейтенантом. Два кубика в петлицах. Потом этот же лейтенант целует молодую женщину, и она обнимает его за шею, и платок у нее сбился за плечи. А вокруг них — много людей. Кто-то пляшет под гармошку, нелепо раскинув руки, и вдалеке стоит шеренга штатских людей, и рядом с каждым на земле лежит вещевой мешок, и головы у всех острижены под «нулевку». Вениамин Петрович перевернул фотографию, прочитал коряво написанную строчку: «Мой родненький, любименький Сережа… август 41 г.». Историк нахмурился.
— Отдайте! — крикнул Витька Крохин и бросился к столу. — Отдайте! Не имеете права!
Он хотел схватить со стола фотографии, но историк накрыл их широкой рукой и холодно отчеканил:
— Выйди из класса.
У Витьки в глазах стояли слезы.
— Это не мои фотки… это мамы… — у него даже заплетался язык.
— Пойди сядь на место, — уже потеплевшим голосом сказал Вениамин Петрович. — После урока получишь.
— У-у-у! — Витька весь затрясся, затопал ногами, из глаз у него брызнули слезы. Он сжал кулачки, будто собирался броситься на учителя, и вылетел вон из класса.
Историк сидел в гробовом молчании, накрыв фотографии рукой. Потом посмотрел на Солодовникова, окаменевшего у стола, махнул рукой, приказывая ему идти на место, а сам поднялся и пошел из класса.
Он нашел Крохина в уборной. На подоконнике сидел Поляков и посасывал маленький окурок. Дым он пускал вверх по стенке, чтоб было незаметно. А Витька Крохин стоял, уткнувшись лбом в холодное стекло, и плакал.
Историк почувствовал, как мальчишка вздрогнул, когда он положил ему руку на плечо.
— Батя на фронте погиб? — нахмурившись, спросил он.
— Вам-то что? — всхлипывая, ответил Крохин.
— Ты в каком году родился-то, в сорок четвертом? — опять спросил Вениамин Петрович.
— Вам-то что… — глотая слезы, отвечал мальчишка.
— Значит, на побывку приезжал… — сам себе пробормотал историк и почему-то вздохнул, положил фотографии на подоконник, взъерошил волосы на голове мальчишки, добавил: — Ну, брат, извини… сам виноват, порядок нарушаешь… А обидеть я тебя не хотел, извини…
И он пошел из уборной, мимо перепуганного Полякова, который стоял навытяжку у писсуара, спрятав за спиной окурок.
И когда он закрыл дверь, то услышал, как Поляков принялся успокаивать Витьку Крохина:
— Ну, че ты?! Кончай выть! Он же чокнутый, ему на фронте калган пробили!
— Противник у Виктора Крохина, надо отдать должное, очень сильный. Это польский боксер Ежи Станковский, надежда польского бокса, воспитанник папаши Штамма, спортсмен, обладающий очень сильным ударом, боксер с железной волей к победе. Вот он вышел на ринг, разминается… — говорил комментатор.
Поляк был коренастый и широкоплечий. Он танцевал в своем углу, а секундант что-то еще торопился ему сказать.
— А вот и наш Виктор…
Крохин выскочил на ринг, раскланялся. Зал задрожал от рева. А рефери уже подзывал к себе обоих спортсменов, проверил у них перчатки, потрепал по плечам.
Федор Иванович нагнулся к телевизору, отрегулировал контрастность и снова откинулся на спинку кресла, не глядя протянул руку к столу, взял стакан с чаем, помешал ложкой, отхлебнул. Это был пожилой, довольно плечистый, крепкого сложения человек, с одутловатым лицом, с коротким седым ежиком надо лбом. Одет он был в полосатую пижаму и домашние тапочки. В комнате было полутемно.