— Не-е… Я ее ненавижу…
— Понял… — Гаврош тут же пояснил мрачноватому дяде: — Папаша у него крепко зашибает… запоями…
А у Робки перехватило дыхание и слезы выступили на глазах. И он услышал участливый голос девушки Милы:
— Ты снегу пожуй, Робертино, снегу пожуй…
Робка зачерпнул снег и стал жадно жевать. Наконец
вздохнул облегченно и… виновато улыбнулся. А Гаврош запел снова:
Девушка Милка сделала Робке жест рукой, приглашая сесть рядом, и Робка повиновался, сел, и она вдруг властно обняла его, притянула к себе, спросила шепотом, наклонившись к уху:
— В школе учишься?
— Учусь… в девятом…
— Молодец… — Она улыбнулась, глядя ему в глаза.
Никогда в жизни до этого Робка не видел так близко незнакомого женского лица… полураскрытых губ, сахарно поблескивающих зубов… широко распахнутых таинственных глаз…
— «Меня девчонки целовали с аппетитом, — пел Гаврош. — Одна вдова со мной пропила отчий дом…».
— Валек, я у тебя пересплю сегодня? — спросил мрачноватый дядя. — Мать в ночную?
— В ночную… — кивнул Валька Черт.
— Ну, мне пора, мужики, — Милка решительно поднялась. — Батя больной лежит — кормить надо. Проводи, Гаврош.
— Не могу сегодня, Милка, — улыбнулся Гаврош. — С Денисом Петровичем покалякать надо.
— Тогда меня Робертино проводит, — безапелляционно заявила Милка.
… — Ты отличник, наверное? — весело спрашивала Милка, когда они шли по переулку.
— Ага, на золотую медаль иду, — ответил Робка. — А ты, наверное, уже университет кончаешь?
В ответ Милка заливисто рассмеялась, махнув рукой:
— Скоро буду профессор кислых щей! — И добавила уже серьезно: — Я в столовке на Пятницкой работаю. Приходи — накормлю задарма.
— Спасибо. А то иду и думаю, где я завтра есть буду. С Гаврошем давно ходишь?
— Тебе-то что? Любопытной Варваре нос оторвали.
— Отрывай, не жалко, — усмехнулся Робка и поскользнулся, чуть не упал.
Милка рассмеялась:
— Да ты пьяный, Робертино!
— Кто? Я? Ни в одном глазу!
Он опять поскользнулся, и Милка подхватила его под руку:
— Может, я тебя провожу, Робертино?
— Ни-ког-да!
— Пошли, пошли, герой! Ты где живешь? С Гаврошем в одном дворе? Пошли, доведу… — И Милка решительно повернула обратно, крепко держа Робку под руку…
— С кем водку пил? — напряженным голосом спрашивала мать.
Робка боялся взглянуть на мать, шмыгал носом, прятал глаза. На столе — чашки, чайник, сковородка с остатками яичницы и колбасы.
— Я смотрела в дневнике — двойки да тройки, так ты еще и водку пить стал? — вновь заговорила мать. — На какие деньги? Воруешь, что ли? Или как?
— Я нечаянно… — едва внятно промямлил Робка.
— Дрянь ты… Дармоед… — Мать сдернула с вешалки широкий солдатский ремень.
— Кончай, мам… — уныло и безнадежно протянул Робка.
— Снимай штаны, — процедила сквозь зубы мать, и лицо ее перекосилось. — Я на заводе… не разгибаюсь… все тебе, все тебе… без передыху, света белого не вижу… а ты… — Слезы потекли у нее по щекам, и она хлестнула Робку ремнем вдоль спины, потом по плечу, голове, закричала, плача: — Не нужен мне такой сын! Не нужен!
Робка метнулся из комнаты, опрокинув стул…
…Столовая была небольшая, в полуподвальные окна заглядывало яркое зимнее солнце. Небольшая очередь тянулась от кассира к раздаче блюд. На раздаче стояла Милка в белом халатике и белой косынке, с обнаженными по локоть руками и раскрытой грудью. Прядь темных волос упала на влажный лоб, щеки горели темным румянцем — на кухне было жарко.
— Дядя, чего тебе? — раздавался ее громкий задиристый голос. — Чего рот разинул, молчишь?
— Гуляш… компот…
Милка быстро накладывала на тарелки, двигала их клиентам.
— А вам, женщина? У вас на лбу не написано!
— Как вы разговариваете? Я жалобу напишу!
— Быстрее, вон столько народу ждет!
— Лангет, без гарнира.
Милка бухнула на тарелку квашеной капусты, бросила кусок мяса:
— Без гарнира не положено! — И тут она увидела
Робку и Богдана, входивших в столовую, и вся расцвела от улыбки:
— Ой, ухажеры мои пришли! Зинуля, подмени на пяток минут!
— Безобразие! — все возмущалась дама. — Я просила без гарнира.
— Щас, дамочка, успокойтесь! — к прилавку подлетела Зинуля, схватила чистую тарелку.