— Да погоди ты, — перебивал его другой.
— Раствору понавезли пропасть, а кирпич на верха не подают… Крановщик говорит…
— Да погоди ты, — опять перебивал его второй. — Ты пойди глянь, как они энтот кирпич…
— Раствор-то каменеет, его ж потом ломом не возьмешь…
— Да погоди ты со своим раствором! — взъерепенился второй. — Ты пойди погляди, как они энтот…
— Что ты меня годишь, что годишь?! — обиделся второй. — Три корыта наверх подали! Что я его, заместо каши хлебать буду?!
— Нет, Федор Иванович, ты поди…
Сначала Федор Иванович продолжал мрачно и спокойно жевать, будто вовсе и не к нему обращались. Потом он вдруг так шарахнул кастрюлей по столу, что рабочие разом притихли.
— Развели базар, понимаешь, — тихо сказал он. — Пообедать не дадут! י
Он поднялся и пошел к двери. Рабочие затопали за ним. На пороге Федор Иванович обернулся, сказал Витьке:
— Ну хочешь, полезай с нами… поглядишь что к чему…
Витька пожал плечами и пошел вслед за рабочими.
На ходу Федор Иванович говорил рабочим:
— В раствор воды побольше, он остывать не будет… И кладку с угла начинайте, там раствору больше пойдет…
Потом Витька карабкался вслед за рабочими по лесам на самую верхотуру. И с каждым новым этажом Витьке открывалась неповторимая красота Москвы. Водовороты улочек и переулков, нагромождения крыш, церковных куполов, башенок и ротонд. Колокольни просвечивало насквозь весеннее солнце и синее небо, и они казались нарисованными. И среди этого хаоса, среди старой, разухабистой Москвы здесь и там проглядывали строгие корпуса новостроек. Их было так много, что у Витьки захватило дух. А когда они поднялись на третий этаж, он долго стоял пораженный, щурился от холодного ветра и все смотрел и смотрел. И к нему подошел Федор Иванович, зачем-то нагнулся к самому уху и спросил громко:
— Нравится?
Они посмотрели друг на друга и впервые улыбнулись друг другу.
— То-то, — сказал Федор Иванович.
А потом Витька помогал подтаскивать раствор, подавал рабочим кирпичи, разгружал их с настила, который подавал башенный кран.
Крановщик высовывался из своей будки, свистел, что-то кричал. Он тоже восседал на самой верхотуре, покуривал в своей будке и ворочал рычагами. Руки у Витьки замерзли, и кто-то дал ему рукавицы, и он продолжал работать, и время от времени поглядывал на панораму Москвы, и сам себе улыбался. Потом они жевали бутерброды с колбасой, сидя на кирпичах.
— А ты, Федор Иванович, того… мастер… — с уважением сказал Витька.
— А ты думал? — с достоинством ответил Федор Иванович. — Вот экзамены сдашь и давай сюда, а?
— Годится… — кивнул головой Витька и все жевал бутерброд. На свежем воздухе он проголодался, как волк.
— Тут работы невпроворот! — махнул рукой Федор Иванович.
И Витька снова важно кивнул головой. Гудел-посвистывал ветер.
…Поляк так остервенело рвался в атаку, что забыл про всякую осторожность. И Виктор его поймал. Это случилось неожиданно даже для него самого. Автоматически сработала левая. Точный и сильный удар, точно захлопнулся капкан. Поляк пошатнулся и упал на правое колено. Зал захлебнулся от рева. Рефери выбрасывал над головой поляка пальцы. Раз, два, три… Бокс!
И тогда Виктор сам пошел в атаку. Он загнал поляка в угол и провел серию быстрых и точных ударов в голову. В глазах поляка засветилась обреченная ярость. Победа, казавшаяся такой близкой, вдруг, как дым, проплывала меж пальцев. Зал бушевал и топал…
— Вот она, вот она! — закричал десятилетний Володька. — Папа, я говорил, говорил!
— Тихо ты! — прервал его старший брат Игорь и добавил со вздохом: — Эх, еще пару бы таких атак — и поляку крышка.
— Не кажи гоп, пока не перепрыгнул, — подал голос Вениамин Петрович. Он курил папиросу за папиросой.
Герман Павлович по-прежнему сидел ближе всех к телевизору, все так же потирал кулаком подбородок.
— Жалко! — вдруг сказал Герман Павлович.
— Что — жалко? — не понял Вениамин Петрович.
— Теперь выиграет! Теперь он свою игру поймал, выиграет, — повторил Герман Павлович и вскочил со своего кресла. — Выиграет!
— Ты спятил, Герман. — Вениамин Петрович с недоумением смотрел на товарища.
Герман Павлович пошел из комнаты, на пороге остановился:
— Проиграть бы ему надо! Очень надо! Наука была бы! — И он вышел, хлопнув дверью.
В другой комнате под торшером в кресле сидела жена и читала книгу. Герман Павлович вошел, заходил взад-вперед, от кровати к окну и обратно. Потом сел, сцепив пальцы рук, нервно притоптывал ногой. Жена взглянула на него, отложила книгу, подошла, погладила по седой голове: