— Ладно тебе… заладил… — прогудел Генка. — Самому тошно.
— Мучаешься, значит? Может, совесть заговорила? Удивительно! — Валерий Юрьевич хлопнул себя по коленям, поднялся. — То, что ты сделал, — страшная гадость… Что угодно я мог предположить, только не это! Боже мой! Бездарный, ничтожный человечишка и вдобавок вор… Вор! — закричал в гневе отец № тут же осекся, оглянувшись на дверь, повторил свистящим шепотом: — Ворр…
Генка еще ниже опустил голову, даже сгорбился. Отец некоторое время молчал, ходил по комнате, вдруг спросил:
— Сколько этот ремонт стоит?
— Жестянщик сказал: триста шестьдесят рублей.
— Хорошо, деньги я дам. А сейчас ты оденешься и отнесешь эту проклятую камеру в школу.
— Сейчас все закрыто. Не смогу. Фотостудия всегда закрыта. Это мне тогда просто повезло, что кто-то забыл ее закрыть… — отвечал Генка и тут же смутился. — Ну, не повезло, а… так случилось.
— Повезло? — с горькой насмешкой переспросил отец. — Что ж, пусть в другой раз повезет. Не сможешь в фотостудию положить, оставь где угодно — в туалете, под лестницей, в пустом классе. Ты меня понял?
— Понял…
Отец опять нервно заходил по комнате, раздумывая, вдруг остановился напротив сына:
— Нет, нельзя. Ты же неудачник, тебя обязательно кто-нибудь увидит… Ты представляешь, какой будет скандал? Сколько позора и унижений! Не тебе — мне! Матери! Э-эх, избить бы тебя до полусмерти… если б только это могло чему-нибудь помочь… Ладно, одевайся. — Отец открыл дверь, шагнул в коридор.
— Зачем?
— Одевайся, я сказал!
…Они шли темными переулками и молчали. В руке у Валерия Юрьевича портфель, а в портфеле — злополучная камера. Генка держался чуть сзади, понуро опустив голову.
Скоро вышли к прудам. В этот поздний час здесь никого не было. Валерий Юрьевич огляделся, дойдя до горбатого старинного мостика — здесь не было льда, у каменных опор темнела стылая вода.
— На… — Отец достал из портфеля кинокамеру и протянул ее сыну. — Сам бросай.
— Бросай, говорю, — с жесткой властностью приказал отец. — Хоть на это имей мужество.
— Может, лучше в школу отнести? — полувопросительно произнес Генка.
— И что будет? Скандал и позор? Дай сюда! — Он почти вырвал камеру из рук сына и швырнул ее вниз, перегнувшись через низкие перильца.
Камера ударилась о край ледяной кромки, булькнула в черную воду.
— И запомни: чтобы подобное с тобой произошло в первый и последний раз в жизни, — отчеканил отец. — Первый и последний раз. И об этом никому никогда ни полслова…
…После премьеры и банкета у Аглаи Антоновны собрались ее друзья: артист Федор Семенович и две артистки — Люба и Тоня. Они сидели на кухне, смеялись, разговаривали разом, перебивая друг друга, возбужденные после спектакля и банкета.
— Люба, золотце, ты так играла, так играла! — говорила Аглая Антоновна. — Я два раза плакала, честное слово!
— Глашенька, милая, дай я тебя поцелую! Ты самый добрый человек на свете! — Люба тянулась к ней целоваться. Аглая Антоновна вежливо, чтобы ее не обидеть, уклонялась, тихо смеялась.
— Все это так, милейшая Аглая Антоновна, — вздохнул Федор Семенович и ущипнул струны гитары. — Да уж больно пьеска дерьмовенькая.
— Перестань, Федя, — низким голосом сказала артистка Тоня. — Не можешь ты без гадостей.
— А что он на банкете говорил? Глаша, Тоня! — всплеснула руками Люба. — Что ты на банкете говорил, лицемер? Автору кланялся! Обниматься лез! Поздравлял!
— То на банкете, а сейчас мы в кругу друзей, и могу сказать откровенно: пьеса — дерьмо. Фальшь и словоблудие.
— А что ж ты к главному бегал и роль выпрашивал? — спросила Тоня. — И не стыдно?
— Нисколечко.
— Лицемер ты, Федя, жуткий лицемер! — погрозила ему пальцем Люба.
— Пусть лицемер, а пьеса — пакость. Еще большее лицемерие. А к главному бегал, потому что уже полтора года в простое, ничего не играю. Не хуже меня знаешь, каково это. — Федор Семенович ущипнул струны и запел своим сочным баритоном:
— «Гори, гори, моя звезда-а. Звезда любви-и приветная, ты у меня одна, заветная, другой не будет никогда-а…»
— Давайте за Глашеньку выпьем, — перебила Тоня. — Глашенька, родная, дай тебе бог счастья и всего, всего… Ты в нашем гадюшнике — просто луч света в темном царстве!
— Ой, что ты, Тоня, перестань! — смутившись, отмахнулась Аглая Антоновна. — Винегрет попробуйте, девочки. И салат со сметаной, Федя.
— Откуда имя такое странное? — весело спросил Федор Семенович. — Аглая?
— Почему странное? Древнерусское имя. Вернее, греческое. Означает «блеск», «красота».