— Валерий, это ты? — послышался из спальни голос матери.
— Я… я… — приглушенным голосом ответил Генка.
— А Геннадия все нет… У меня такая головная боль — подняться не могу, — сказала из спальни мать.
Генка не ответил и вошел в кабинет отца, включил свет. Там, над диваном, на ковре, натянутом на стене, висело охотничье ружье отца. Генка снял ружье, потом выдвинул ящик письменного стола — там лежало несколько пачек патронов. Генка надорвал одну из них, вынул несколько патронов и сунул их в карман дубленки. Потом спрятал ружье за полу дубленки, застегнул ее на все пуговицы, придерживая ружье левой рукой снаружи, и вышел из кабинета.
Он на цыпочках прокрался по прихожей, открыл дверь почти бесшумно и так же осторожно закрыл. В квартире наступила кромешная тишина…
…Мишка принес из своей фотокладовки коробку из-под печенья и высыпал из нее на стол деньги.
— Забери! Я из них ни копейки не потратил! Больно нужно!
— Миша, пойми… ты такой умный… взрослый… ты должен отнести обратно эти проклятые деньги, слышишь?
— Нет… — мотнул головой Мишка.
— Я понимаю, я плохо о тебе забочусь… наверное, поэтому ты такой… — Мать плакала, а Федор Семенович стоял в дверях и молчал.
— Какой — такой? Какой?! — крикнул Мишка.
— Но я никогда… никогда в жизни не отвечала подлостью на подлость… Потому что это низко… это недостойно настоящего человека!
— Это ты так считаешь! А я думаю по-другому!
— Да-a, брат, неудачником в жизни ты не будешь, — вновь прогудел Федор Семенович.
— В этом можете не сомневаться! — ответил Мишка. — Я лучше застрелюсь, чем буду таким, как вы!
— Хорошо… — вздохнула мать, утирая слезы. — Тогда я сама отнесу эти деньги и попрошу за тебя прощения.
— Нет! — крикнул Мишка. — Хочешь, чтобы тебя еще раз унизили?
Мать снова всхлипнула и отвернулась к окну. Мишка судорожно-лихорадочно собрал деньги, запихнул их в карман куртки и вышел в прихожую. Аглая Антоновна тихо плакала. Федор Семенович понуро сидел на стуле, опустив голову. Было слышно, как в прихожей хлопнула входная дверь, и стало тихо.
…Запихнув озябшие руки в карманы пальто, ссутулившись, Мишка быстро шел пустынными переулками. В домах почти все окна черны, лишь редкие, один-два в каждом доме, светились.
Он вышел к пруду. Гирлянды цветных лампочек уже не горели, и не было слышно музыки. Светили отдельные фонари, и в этом свете исполосованный лезвиями коньков лед отливал черным металлом. Мишка, опустив голову, шел погруженный в невеселые мысли. И вдруг издалека услышал звонкий голос Генки:
— Ну ты-ы… стой!
Он вздрогнул и остановился. Перед ним шагах в десяти с ружьем в руках стоял Генка. Пока рука с ружьем была опущена.
— Предатель… — выдохнул Генка и медленно поднял ружье.
Мишка молча смотрел на него, подняв голову, и лицо его было каменным. Страшно медленно тянулись секунды. Генка прицелился, но нажать курок сил не было. И Мишка молчал, не двигался.
Вдруг Генка тихо охнул, опустил ружье и вдруг с силой ударил им о дерево. Чуть погнулись от удара стволы, а Генка перехватил ружье с другой стороны и ударил прикладом. Брызнули в стороны крупные щепки.
— Будь ты проклят, понял? — выдохнул Генка, с ненавистью взглянув на Мишку. — Скотина… Ненавижу… на всю жизнь таких ненавижу!
Он отшвырнул в сторону исковерканное ружье и зашагал по аллее вдоль пруда. Мишка молча смотрел ему вслед. Рука машинально скользнула в карман куртки, достала пачку десятирублевок. Он хотел окликнуть Генку, даже сделал движение, чтобы пойти за ним, но остался на месте. Посмотрел на деньги в руке, потом — в спину уходящему Генке, снова — на деньги… и все стоял и не двигался. А Генка уходил все дальше и дальше…
Оглянись!
…Углы большой залы-комнаты тонули в синеватом полумраке. Светила небольшая бронзовая настольная лампа на низком столике красного дерева с изящными гнутыми ножками. В глубоких мягких креслах сидели двое — мужчина лет пятидесяти пяти, грузноватый, располневший, в мешковатом пиджаке и свитере, и женщина средних лет в темном платье с глухим воротом и высоких кожаных сапогах. Женщина курила, то и дело стряхивала пепел прямо на большой ковер, закрывавший почти всю площадь комнаты. Сквозь узкие прямоугольные окна видны были в сумерках заснеженные ели и желтоватый свет далеких фонарей.
На ковре, неподалеку от столика, положив тяжелую лобастую голову на лапы, лежала крупная, мощная собака боксер.