— Ни за кем, ни за кем? — допытывалась Милка, и глаза ее блестели совсем рядом.
— Нравилась одна… еще с седьмого класса… Потом разонравилась. Она с Голубевым ходить стала… Отличник у нас есть, пижон дешевый. — Робка скривил губы.
— Разве это любовь? — вздохнула Милка. — Ты «Леди Гамильтон» видел?
— Не-а…
— Вот любовь так любовь. До гроба… Ты посмотри обязательно, шикарное кино… Я вот думаю, Робик, для чего люди живут? Мне вот кажется, для любви… только чтоб самая настоящая… чистая-чистая, как слезы!.. Чего улыбаешься, дурачок? Тебе взрослая девушка говорит… Я кое-что повидала, не то что ты, понял?
— А если такой любви не будет? — вдруг спросил Робка.
— Как это — не будет? — удивилась Милка.
— Ну вот проживет человек всю жизнь, а такой любви у него не будет, что тогда?
— Значит, зря жизнь прожил, — убежденно проговорила Милка.
…Потом он провожал ее домой. И вдруг из темноты, как черт из бутылки, вынырнул Гаврош. Кепка надвинута на брови, воротник пальто приподнят, руки в карманах. Робка и Милка разом остановились.
— Отзынь на три лапти, Робертино, — улыбнулся Гаврош. — Нам с подругой потолковать надо…
Робка стоял неподвижно. Милка шагнула вперед, подошла к Гаврошу, и они вместе пошли по переулку. Остановились через десяток шагов. Робка не слышал, о чем они разговаривали, стоял стиснув зубы. Вдруг Милка быстро подошла к нему. Робка увидел кривоватую улыбку у нее на губах, а в глазах — слезы. Она шмыгнула носом, совсем как маленькая девчонка:
— Ладно, Робочка, погуляли и хватит. Не ходи за мной больше.
— Почему? — глупо спросил Робка.
— Не надо… — Она опять вымученно улыбнулась. — Тебе же лучше… и мне…
— Подожди, Мила… — начал было Робка, но она перебила его резко:
— Ну хватит! Сказала, не ходи, значит, не ходи! Надоел! Чего тебе от меня надо? Ну чего?
Робка молча смотрел на нее. Милка сказала еще грубее:
— Домой иди, малолетка, мамка заругает! — И быстро пошла к Гаврошу, на секунду задержалась возле него, и потом они пошли по переулку вместе. И Гаврош обнял ее за талию.
Робка стоял и смотрел. Жизнь обрушилась в одно мгновение…
…А отец Володьки Богдана опять запил. Соседки на кухне напряженно слушали крики из комнат, где жили Богданы. Володька с двумя сестренками, матерью и отцом занимали две комнаты. Соседки переговаривались:
— Как бы за Гераскиным бежать не пришлось.
— А что ему Гераскин? Зальет бельмы — ему море по колено!
— Чего она с ним валандается? Выгнала бы к чертям!
— Куда она eгo выгонит? Он здесь прописан. И все же какой-никакой, а мужик… Без мужика, сама знаешь, как детей ростить…
И все снова прислушивалась к крикам за стеной.
— Ишь, развоевался, паразит. Люсь, твой-то на работе?
— Во вторую смену — в час ночи придет.
— Вот как с ним без мужиков управиться? — вздохнула Нюра.
Дверь из комнаты Богданов распахнулась, и в коридор, а оттуда на кухню вбежала ревущая Володькина мать, Вера:
— О-ой, люди добрые, спасите-помогите!
Следом за ней появился в расстегнутой рубахе и босой, со всклокоченными волосами и безумными глазами муж, Егор Матвеевич, а за ним высыпали две девочки, Катька и Валька, семи и девяти лет, и Володька. Вера вбежала на кухню и спряталась за спины соседок. Блузка на ней была разорвана. Женщины молча сгрудились, загородив плачущую Веру. Егор Матвеевич, наткнувшись на неожиданное препятствие, остановился, шатаясь. В руке покачивалась тяжелая скалка для раскатывания белья.
— Б-бабы-ы, рраззойдись! Или всех пор-решу!
А дальше было малопонятно, как все получилось.
Кажется, первой кинулась на Егора Матвеевича самая старшая, Полина, работавшая кассиршей в магазине. За ней ринулись Нюра и остальные. Скалку отняли, Егора Матвеевича свалили на пол и принялись дубасить, толкаясь и мешая друг другу. Он хрипел и отбивался.
— Коллевтивом на меня, да? Коллевтивом? — хрипел Егор Матвеевич.
— До смерти не забейте, бабоньки! — испугалась жена Вера.
А в дальнем углу кухни сидела восьмидесятитрехлетняя старуха Роза Абрамовна, курила, опершись на палку, длинную папиросу «Герцеговина Флор» и безучастно наблюдала за потасовкой. На длинном костлявом пальце левой руки сверкал старинный золотой перстень с большим бриллиантом.
Кто-то из соседок снял растянутую под потолком для просушки белья веревку, и Егора Матвеевича скрутили по рукам и ногам, усадили на стул и привязали к нему. И напоследок отвесили пару оплеух. Отделали они его сильно — под глазом лиловел синяк, нос расквашен, на щеках и шее широкие царапины.