«Ну вот, и радуйся!..» — екнуло сердце, а по спине, под черным пиджаком, пробежали первые мурашки…
Даже оглянулся Алесь, разминувшись. Нет, тот прошел дальше.
«Просто показалось, тюкнуло что-то, как мама сказала бы…»
Три номера… Два… Один…
Ну, здесь!..
На сером каменном столбе ограды, у калитки — блестящая черная доска, на ней — та же, что на светло-желтых конвертах, гордая, величественная надпись: «Полномочное представительство СССР в Германии. Консульский отдел». Ниже — то же самое по-немецки.
Под табличкой — пуговка электрического звонка.
«Все как Андрей говорил. Ну, так будем и дальше действовать по его указке».
Алесь, волнуясь, нажал пуговку.
Ожидание тянулось долго, мучительно…
За калиткой и воротами из черных железных прутьев — залитое солнцем пространство, семь-восемь шагов по укатанному гравию. Дальше — ступеньки низкого крыльца и дверь, высокая, коричневая, резная — долгожданный сезам…
И вот наконец сезам отворился. С трудом, будто против воли.
Ему открыл коренастый мужчина, щека которого, видимо, от зубной боли, была подвязана платком.
— Здравствуйте! — радостно сказал из-за калитки Алесь. — Я от группы «шестьдесят семь», от пленных, насчет подданства. Мы посылали анкеты еще из лагеря. Тут уже зимой один из наших товарищей приезжал. С ним говорил товарищ Зябликов.
Подвязанный платком мужчина стоял за черными прутьями, смотрел на Алеся и слушал. Когда же тот кончил, он с трудом, едва разжав челюсти, начал и свой монолог. Краткий:
— Здравствуйте. У нас сегодня неприемный день. А товарищ Зябликов вышел.
Минута молчания — пока Алесь заговорил — показалась ему бездонной, полной отчаяния пропастью. Но спросил как будто спокойно:
— Так что же мне делать?
Подвязанный — с тем же видом мрачного мученика — сказал как будто даже равнодушно:
— Погуляйте немного. Товарищ Зябликов скоро будет.
Выложив все, что мог, мученик повернулся, сделал по залитому солнцем пространству не семь, не восемь, а девять шагов, вяло поднялся по ступенькам на крыльцо, и высокая, тяжелая, резная дверь закрылась за ним так, словно и ей было сегодня не легко.
«Погуляйте немного», — мысленно повторил его слова Алесь. Новые слова, не слышанные в живой речи дома, ну, а тут — и подавно. Точно попробовал их на вкус, почувствовал губами их опасный холодок…
Пройдя по тротуару с полсотни шагов, повернул назад.
«Ну вот!..» — сразу вернулась та, с мурашками, мысль. Только вместо «и радуйся» мгновенно возникло другое: «Догулялся!..»
Шагах в пятидесяти от себя он увидел того самого немца в светлом костюме, почему-то похожего на Толю…
«Вернуться, перейти на другую сторону, — о, нет, не надо! Спокойно, просто, как ни в чем не бывало, иди — и все. Даже так же быстро, как ты ходишь обычно, как шел тогда, когда встретился с ним в первый раз. Вот так».
Немцу было ближе до калитки консульства, и он дошел до нее первым. Когда же Алесь поравнялся с ним, собираясь с совершенно равнодушным видом пройти мимо, дальше, немец посмотрел на него, как и в первый раз, с любопытством, даже испытующе и… вдруг улыбнувшись, спросил:
— Вы, по-видимому, к нам?
Дорогая, чудесная русская речь! Не припомнить хлопцу из Пасынков, когда ты звучала для него так радостно, так по-родному!
Взволнованный, сдерживая готовую прорваться в голосе дрожь, он с наивной торжественностью повторил свой монолог — от «здравствуйте» до фамилии того товарища, с которым раньше говорил Андрей.
— Здравствуйте, — протянул руку блондин. — Я Зябликов. Прошу.
Он открыл калитку и пропустил Руневича вперед.
Большие окна комнаты на третьем этаже глядели в густую листву каштанов, ветви которых через год, через два дотянутся до самых стекол.
В комнате было прохладно и тихо. Да что там! — здесь был, наконец, укромный уголок, частица необъятного родного мира, который все еще так далеко, оазис в горькой пустыне неволи.
Об этом говорили и портрет на стене против Алеся, и приятный товарищ, сидевший за столом, затянутым как-то удивительно успокаивающим глаз зеленым, под рукой щекотно шершавым, сукном.
С портрета быстрым, умным и чуть суровым взглядом прищуренных глаз, с лукавой и доброй улыбкой смотрел Ленин.
И под этим взглядом и улыбкой было радостно и неловко.
Неловко Алесь чувствовал себя потому, что он, очарованный другим гением уже с отрочества, не знал почти ничего из того, что написал этот великий человек… Радостно же Алесю было потому, что он вырос за это время, протерт жерновами жизни, уже далеко не так наивен, и вот сидит — впервые в свои двадцать четыре года! — перед этим портретом, поглядывает на него снизу вверх, и ему, все еще невольнику на чужбине, так хорошо от мысли, что он все поймет, постигнет, что он давно и всей душой хочет служить только правде трудящихся!..