— Нет никаких Зувальки. Was wollen Sie doch?[151]
Решали и мгновения и тон. Не теряя его, Руневич засмеялся и сказал:
— Простите, фройляйн, за неудачную шутку. Мне два до Берлина, понятно.
«Дальше — как бог даст… Дальше — как бог даст», — отстукивало сердце.
Низенький носатый франт в тирольской шляпе — Мозолек, как полагалось по роли, важно молчал.
— Два до Берлина, пожалуйста. До отправления, майне геррен, всего три минуты. Ваши шутки…
Больше некогда было слушать.
Какой ты убогий, и грязный, и родной!..
За два года… какое там!.. за двести лет нашей тоски ты ничуть не изменился.
Старая кепочка с трижды сломанным козырьком, универсальная помощница пастушка. И бабочку накрыть на цветке, и воды зачерпнуть там, где с берега не напьешься, и яблок в чужом саду накрасть… Она порвана каким-то непонятным манером, прохудилась, как отцовская стреха, из серой ткани торчит пучок соломенных волос, что давно уже просят и мыла и ножниц. Бумажная сорочка тоже уже воробьиного цвета. Штанишки из пестряди — куда до нее чертовой коже по носкости! — и многострадальные ножки — та же пестрядь, только с кровавыми цыпками. Они, твои ноги, не просто стоят, а точно вросли в траву. А глаза из-под соломенных бровей — среди своих хитрые, веселые, сердитые — глаза глядят настороженно, пугливо…
В пределах «великого рейха» — наш, белорусский пастушок.
— Скажи нам, хлопчик, где тут граница?
Дяденьки в шляпах, с чемоданами. Чего они хотят, эти паны? И откуда они, кто?
— Ты проводи нас. Коровы попасутся и сами. Мы тебе на конфеты дадим. Вот пять марок. Не хочешь?.. Ну, маме отдашь. Бери.
Маленькая рука протянулась с недоверием, взяла и зажала в кулаке старую, уже не хрусткую бумажку.
Тут ножки сорвались с места и замелькали пятками по извилистой тропинке, в вереске, между берез и сосенок. Не удирая, конечно, а зовя за собой.
И вот они, пленные, бегут за ним, с неуместными уже здесь чемоданами, в неуместных костюмах, шляпах; бегут и не удивляются: зачем им бежать в этой зеленой, немыслимо тихой пустыне, почему им нельзя просто идти, замирая от счастливой тревоги?..
Да пятки мелькают на тропке, в широких раструбах штанов, заскорузлые пятки, и вызывают опаску, и смех шевелят в душе, и зовут.
Лес — тот же лес, небо — то же небо, но хлопчик, как раньше сорвался с места, так и остановился — вдруг.
Опушка? Поляна? Широкая просека?..
А-а, это ж она и есть, нейтральная полоса!
— Вон! — заговорил наконец мальчуган. — Там есть дырка под проволокой. Моя мама ходила к тете, туда, в Советы. И я ходил с ней. А то немцы дорогой еще не пускают. И ездят жандармы, смотрят, чтоб граница стояла…
Он сорвался опять, и пятки снова замелькали — на запад.
Контрольная полоса уже заросла сурепкой. А проволока — еще не очень ржавая, колючая проволока уже мертвой границы — стояла, тянулась с юга на север, словно забытая…
Живая граница двух миров — граница из огня и крови — отброшена за Днепр. А мертвая еще стоит. И даже, мальчик говорит, контролируется.
Но она уже не неприступна. Две нижние проволоки подтянуты и прикручены к верхним. Недавно кто-то прополз тут из государства в государство… Нет, просто из деревни в соседнюю деревню. Может быть, даже наш проводник. Как раз тут, верно, полз за мамой к тетке в гости.
Нет уже здесь ни бдительных глаз в листве, ни собачьего, мучительно сдерживаемого повизгиванья, ни огня и металла — последних для нарушителя.
Один только столб, полосатый, красно-зеленый, столб с советским гербом…
Это уже там, на родном берегу, когда они проползали под проволокой, толкая перед собой еще более неуместные чемоданы.
Герб на столбе изуродован автоматной очередью.
Задыхающийся Алесь, сняв шляпу, которая зацепилась было за проволоку, подошел к столбу и не то оперся на него свободной рукой, не то погладил, задержав на нем ладонь. Даже вздохнул тихонько.
— Что же ты так подкачал?..
— Пошли, Алесь. Черт им верил. Давай в лес. Подальше.
Сразу столько слов, — после молчания: и здесь, и вообще за эти дни, когда Андрей выступал в роди неразговорчивого немца.
Они шли мелколесьем довольно долго и быстрым шагом, потом свернули в чащу, присели на осточертевших им жиденьких чемоданах.
— Бросить бы их! — сказал Андрей. — И кепки надеть бы.