Толя глянул на портрет и, как заговорщик подмигнув Люде, подумал:
«Поглядим, дед, что ты нам завтра скажешь!»
Мельницу пустили не так давно: Толя застал работу в самом начале.
Мешок пшеницы, предназначенной на каравай, надо было поднять на второй этаж. Тетка поправила косынку и ловко, с горько доставшейся мужской ухваткой, взялась за узел мешка.
— Давайте я, — подошел к ней Толя.
— Да что вы, ах ты боже мой! — запротестовала тетка. — Помогите, мужики! Алесь!
Бывший пехотинец усмехнулся, подошел и, с фасоном отстранив руки женщины, сказал:
— Помоги, помоги, а дочку отдаешь за другого. Ну-ка, пусти меня, теща!
— А может, и теща, что ты думаешь! Походи еще кавалером, так и тебе выращу.
На этой старой мельнице и подъемный механизм был такой же первобытный: из жерла свисала вниз цепь, переброшенная через колесо под крышей, этой цепью мешки подымали наверх. Алесь охватил мешок пшеницы петлей и, взявшись за другой конец цепи, обратился к Толе:
— А вы уже примите его, пожалуйста, там наверху.
Но женщина опередила Толю: сама побежала по ступенькам вверх, мелькая загорелыми икрами.
— О, тебе самой хоть под венец, — засмеялся мукомол.
Вдвоем с Толей засыпав пшеницу в ковш, женщина любовно стала ее разравнивать. Полоща руки в медных зернышках, она улыбнулась.
— Наскребла кое-как, — сказала не то Толе, не то сама себе. — Как баба на колобок. А вы, спасибо вам, добрый хлопец.
— Ну что вы. — Толя вспомнил о невзятой мерке и, чтоб перевести разговор, спросил, кивнув на пшеницу: — Что, последняя?
— И первая и последняя. Да и та не вся своя. Занимала да, как говорится, по зернышку считала. Ой, такую ли хотелось бы дочке свадьбу справить!..
Снизу поднялся и подошел к ним Алесь-пехотинец.
— Одна живете? — спросил у женщины Толя.
— Почему ж одна? Три девки в хате — друг дружку догоняют. На ленты не успеваешь заработать. Хотя уже и помогают мои девчата — ого!
— А муж!
— Не знаете разве — где? И мужик и сын — оба не вернулись. Сам еще в партизанах загинул, а Мишка аж до Берлина дошел. Пять дён спустя после войны получила: «Помер от тяжких ран»… А все писал: «Ваш сын и братик, гвардии рядовой Михаил Походенько…» Да что ж, не одна я! Привыкла…
— Так, говорите, плохо у вас в колхозе?
— Не дай боже такой жизни. Люди — как люди, стараются. Да известно, какой хозяин, такая и хата.
— Пьет их Цивунок и день и ночь, — пояснил Алесь.
— И пьет и закусывает. Там их целая бражка.
— Ну, а люди, коли так, чего молчат? — спросил Толя.
— Ой, это у нас мужики такие. А он распустился, ровно дедов кнут, что хочет, то и вытворяет. «Я, говорит, сделаю, так и Москва не переделает. Я, говорит, воевал, я был партизан, партизаном и остался». Герой! Один он воевал! А теперь только с пол-литром воюет. Изо дня в день ходит мокрый, хоть ты выжимай. Какой уж тут может быть лад? По двести граммов летось отвалил. Какой же он будет, тот наш трудный день, коли тут не колхоз, а, как говорится, последний год аренды…
— Алесь! — послышался снизу голос мальчика. — Алесь!
— Чего? — нагнулся над жерлом пехотинец.
— Кобыла оторвалась. «Чего»! В речку вон где полезла.
Алесь побежал вниз по ступенькам.
— Напоить позабыл, — с укором покачала головой женщина. — И этот как с чужим. А хлопец справный. Прицепщиком на тракторе. Осенью из армии пришел.
Здесь, на втором этаже, было прохладно и грохот стоял не такой, но внизу лежали непринятые мешки. К тому же Толя вспомнил, что и он давно уже хочет пить.
— Ну, я тоже пойду, — сказал он, как бы извиняясь перед женщиной. И снова почувствовал прежнюю неловкость: влез человеку в душу, разбередил его горе, а сам — в кусты… Но все же ушел.
Приняв мерку от новых помольщиков, Толя сходил к реке, напился и — все еще не избавившись от неловкости — опять подсел на лавку к мужчинам.
Начинать беседу ему не пришлось. Пехотинец привязал уже свою кобылу к возу, и она, довольная, что напилась и показала свой норов, снова жевала, уже веселее, взмахивая из-под дерюги жидким, мочалистым хвостом. А парень, стоя перед лавкой, говорил:
— Володя — тракторист! Я у него всю весну на прицепе сидел! Мы — соседи. Он еще до войны пошел в армию, как только наши пришли. Пошел — пришел, и тихо. А раненый, и три ордена у него. Так же вот и работает теперь: руками, не языком.
Недавно «обиженный», Степка Мякиш лежал в отдалении под ольхою, в тени, прикрыв кепкой глаза и усики, и опять, видно, «работал головой». Мальчишка, старавшийся казаться взрослым, был на мельнице, где как раз шла его мука. Рядом с бородатым дядькой в соломенной шляпе сидел новый помольщик, инвалид. По случаю выезда в люди он сменил деревяшку на протез, надев и на другую ногу новый, крепкий ботинок. Мужчина был еще не стар, из тех, что никогда не унывают. Опустив козырек кепки от солнца на самый нос, он поглядывал из-под него хитро-веселыми глазами и поддакивал рассказчику: «Ага!», «А как же!».