Слова были не только неуместные, но и ненужно, неожиданно мягкие.
Они, видно, и подбодрили ее. Чеся прошла к тумбочке, непринужденно обдав Леню теплом в узком проходе, взяла сигарету, даже пошуршала спичечным коробком, однако прикурить попросила у него.
Расчет, если он был, не оправдался. Жар двух соединенных огоньков не потянул его к примирению. А как бы небрежно распахнутый на груди халат не вскружил головы. И не потому, что развеялись чары тайны, что его утомила ее красота. В душе говорили другие чувства. Шея, плечо и в меру приоткрытая грудь с уголком цепочки стали просто обнаженным телом, остуженной мякотью. Более того — в этом как будто подсознательном, как бы естественном для нас кокетстве он снова увидел расчет на воздействие. Увидел и обрадовался, что промахнулась. Он не сказал ни слова, но и от взгляда его, в котором, кроме презрения, она прочитала и более страшное — брезгливость, она запахнула халат. И тихо присела на край — только теперь он заметил — узкой кровати.
— Пане Леосю, — заговорила, снова переходя на «вы», — как все-таки много прозы в жизни! Такой вульгарной, но, к сожалению, неизбежной!..
Он помолчал. Потом спросил:
— О чем вы хотели меня попросить? Какую просьбу не досказали?
В свою очередь, и она помолчала. А потом:
— Хм! И вы, вижу, не совсем лишены рыцарских чувств.
— Не говорите пошлостей, Чеся. Ее тут и так было достаточно.
— У меня или у вас?
— Конечно, и у меня. Однако же и вы… Так чем же вам помочь?
— Ну что ж… Я вас хотела попросить… купить наш дом для колхоза.
— Это и все, что вам пришло в голову?
— Да и то ради мамуси хотела просить.
— Уж не те ли расписочки беспокоят и вас? Молчите… Неужели вы вспомнили, что Мукосей мой двоюродный брат? И я могу уговорить его вернуть их вам? Опять молчите… Как и тогда, когда я приезжал с письмом? Эх, панна Чеся! Ну, пускай уж мать, старая пани, больной человек… А вы? И столько говорить об отчизне, о гордости… Простите, это не Польша — все эти ваши расписочки, то, чем дохнуло от них! Так же как не Советский Союз, не Беларусь — весь этот ваш… Мукосей… Ничего, договоритесь, он еще придет. Все уладите. А я благодарю вас за откровенность. Хотя бы такую.
Она встала. Запахнула еще раз халат, даже прижала его пальцами под шеей.
— Добраноц пану, — сказала глухо. — Уже очень поздно.
Лицо ее было так близко, что даже во мраке видно было, какой холод источали глаза.
— Вот это правильно — поздно, — ответил он с улыбкой. — Поздно даже и для ненависти. Проводите меня, пожалуйста. Через дверь.
На крыльце он хотел что-то сказать, даже начал, но осекся на ходу и только выдавил:
— До видзэня.
…Через несколько минут на засеянном поле встретились два человека.
Они не хотели этой встречи — ни тот, что шел от деревни, ни тот, что из бывшего имения. Видно, наткнулись друг на друга в темных кустах своих раздумий.
— Что, перерешил? — спросил один из них, глядя прямо в лицо другому. — За дом идешь набавить или, может, вернуть расписочки?
— А ты… снова компанию с ними водишь?
Один глядел другому в белесое, поклеванное оспой, такое знакомое лицо, полное глубокой и крепко осевшей ненависти, смешанной с хитрой, осторожной трусостью. И в душе того, кто глядел, как в водовороте, то всплывали, то уходили во тьму клочки горьких воспоминаний…
Анонимки… Бездушие тех, кто им верил. «Добрый день! Как живешь? Ай-ай-ай, как жаль, брат!..» Это — на устах у тех, что тайком марают жизнь «благонамеренными» писульками без подписи… Сколько их там было, в той зиминской папке?..
Идиотская жадность, с которой этот самый… панский благодетель таскал, что мог, с советских машин, брошенных при отступлении, таскал потом и с немецких, таскает, конечно, и из колхоза!..
Кулак, вооруженный мотоциклом, электрической лампочкой и радиоприемником, слепой, неблагодарный подлец, который, пользуясь благами социализма, не живет, а все ладится как-нибудь «пережить», «дожить», в надежде на ту магическую «перемену», что придет наконец на зов его обросшей щетиной души эгоиста, собственника…
Затаившись глубоко, он ото всех оторван, даже от сыновей, а живет и отравляет все вокруг…
— Ну, а как расплатился с тобой Щуровский за то, что ты посоветовал им сбежать в гарнизон?..
— Пойди и донеси на меня. Так и поверят, что это я, а не ты им сказал. А я расскажу пустячки. Про панские теплые ноги. Пожалеет тебя твоя эсбээмовка!
Затем раздался звук, похожий на тот, с каким упрямый дровосек опускает топор на сучковатый чурбак.