И вот они — с утра — жнут. Мать, Толя, их работник Иван и соседова девка Марыля.
Женщины сгибаются и разгибаются легко. Даже мама. «Только бы ноги мои не болели…» Серпы в их руках что живые: шарк-шарк — и горсть. Подцепит серпом под колосья, подымет тяжелую горсть над нивой до глаз и положит на перевясло. Еще, еще раз — и сноп. А за снопом второй, третий, четвертый… Захочешь напиться, оглянешься на жбан, в тенечке под снопами, а он уже вон как далеко!..
Марыля воткнула серп в сноп, поправила косынку над глазами, от солнца, и не спеша, осторожно пошла по стерне, оберегая и так исколотые икры. Как славно в мягкой картофельной борозде! Картошка еще все цветет, и поля ее, темно-зеленые, прорезанные вдоль серыми бороздами, как полосатое одеяло или половик, густо обрызганы сверху белыми и лиловыми цветами. Марыля остановилась и поглядела — все-всешеньки жнут, только горсти колосьев да белые косынки мелькают. А жарища — ну, глаз не поднять. Дальше пошла. Улыбается, когда живые картофельные листочки мягко трогают за колени. Подняв обливной жбан чуть не до глаз, в наклонку да в охотку, не спеша напилась уже не так холодной воды с кисловато-пахучим хлебным настоем. Даже разбухшие крошки вкусно плывут от размокшей краюшки, прямо сами глотаются вместе с водой. А возвращаясь со жбаном, спугнула на пожне кузнечика. Большой, стервец, взлетел, как самолет, и прыгнул вон куда.
«Он, говорят, хорошо бородавки скусывает…» — лениво всплывает в памяти. Даже на руку поглядела. Маленькая, загорелая, блестит…
Иван — веселый. Да и пригожий, что цыганок, кудрявый и черноглазый. Держит жбан и просит:
— Ну, разочек, Марылька. Хоть глоток.
— Сколько же я пить буду? Чтоб раздуло? Я ведь только что напилась.
— Ну, я тебя прошу.
Марыля сдается и, смеясь, пьет, только бы отвязался.
— На. Легче тебе?
— Ох, — вздыхает Иван, — хоть приложусь в том месте, где твои губки были. — И, напившись вволю, добавляет: — Ей-богу, слаще!..
И Марыля смеется, довольная, а под новой, цветистой кофточкой подрагивает пышная молодая грудь.
Снова зашаркали серпы.
А кузнечиков! И маленьких, и побольше, и шут их знает каких — даже в ушах звон…
О чем она могла думать, Марыля?
Славное жито, да чужое. А ей — только два злотых в день. И хоть поешь, не то что дома… Батька с Захаром уже молотят сегодня то, что третьего дня на горе сжали да подсушили. Коли нынеча смелют, так Марыля поставит тесто, вернувшись. Мишка не дождется… Мыть раздела давеча — худущий, хоть плачь. Мама-покойница приговаривала: «Оставляйте хлеб на бобовый цвет». А разве ж зимой легче без него? Теперь хоть щавель там или капля молока, да и картошка-скороспелка. А тут еще и на платье или на туфли скопи, еще и смейся да пой, вон как Дуня Драчева, что на свадьбе своей плясала с нарывом на пятке.
«Так хоть на свадьбе! А мне же с пасхи уже двадцать восьмой пошел…»
Толе семнадцать лет. Гимназист на каникулах. Без шапки, в белой майке, сильный и загорелый. И жнец не из последних. А потом — гляди ты! — так задумается, что даже станет и смотрит перед собой…
«Вылитый батька, — глядит на него мать. — И посмеется, только дай случай, — и запечалится неведомо чего…»
Мать все видит, хотя и здесь, как всегда, такая серьезная, спины не разогнет. И с работой справляется, и думает. Есть о чем подумать.
Перед смертью Микола говорил, чтоб сынов не учила, потому — одной никак не вытянуть. Так, класса четыре или семь — и все. Сам-то, и разговору нет, учил бы хлопцев, ну, а она что?.. Разве ж ей привыкать хозяйничать одной?.. Кое-как встала на ноги, пообжилась, — который уже год, как вернулись в пустые углы, на голое поле. Сергей написал: «Помогу», — и прислал один раз пять червонцев, а в другой раз три. Где же ему больше прислать: у самого семья… Ох, недаром говорится: вдова — шалая голова. Все у нее вышло навыворот, не по-людски. Надо не батрака нанимать — добрых людей смешить, а своего, старшего оставить хозяйничать, а меньшой бы уж пусть учился. А то и этот за братом увязался. Задумала не пустить, да побоялась, как бы не сделал чего над собой: так плакал, своевольник, и стращал еще, намекал… А ремнем уж не поможешь: не маленький, да упрямый, как невесть что. Дала десять злотых — ехать на экзамен, а сама подумала: «Дай боже, чтоб не сдал!» А он, этот сорванец, — чуть не лучше всех. Оба способные до науки. И учителя говорили, что надо дальше учить, и Толя упрашивал, и тот, из России, пишет опять, что поможет.