В сумерки подошли к реке.
И уселись на поросшем травой, обрывистом берегу.
Река широкая, а тут еще от дождей разлилась. Какие-то пни торчат из воды у низкого берега, левее того места, где они сидят. Покатится плоская, тихая волна — накроет их, откатится — опять они видны.
Неужели так высоко спилили деревья?
Черт их знает.
Да и вообще — ну их к черту!..
Поплывем ли — никто из них не спрашивает. Даже подумать страшно, что окунешься, что вода охватит плечи, грудь…
— Лодки, — шепнул Бутрым.
— Где?
— Ты нагнись. На той стороне. Левей вон того куста… буху-буху!.. Им бы не там… буху-буху!.. а тут стоять, чтоб они сгорели…
Руневич плавает хуже. Это известно обоим еще из армии. Это проверено и теперь, ночами, на переправах. Бывало их, речек, иной раз и по две и по три за ночь. Но такой широкой не попадалось. И так они еще не сидели.
— Я поплыву, пригоню, — сказал Алесь.
— Утопнешь еще.
Какой суровой насмешкой звучат эти слова!
И Владик, видно, почувствовал это, потому что сказал:
— А может, они еще и на замке?.. Лучше уж давай… буху-буху!.. будем вместе…
Он помолчал и наконец признался:
— Я, брат, вовсе уж не могу. И ногу и грудь схватило.
Алесь почувствовал себя старшим. Более того — понял, что страшный, холодный час распутья окончился, можно хоть что-то делать, хоть за что-то уцепиться.
— Идем, — сказал он, вставая. — Может, попытаемся еще раз. Ведь она четыре дня назад сказала, Стася, что шестьдесят километров до польской границы. Это же Польша. Идем.
И это было все, что он мог тут сделать, на что мог надеяться.
Они шли берегом в ту сторону, где было поле. Потом жнивье, картофельные борозды…
И наконец оттуда, где виднелась темная гряда — не то лес, не то деревня, — им засветил огонек.
Хутор стоял на отшибе. То, что издалека казалось темной грядой, было деревней: и силуэты домов говорили об этом, и огоньки между деревьев.
Огонь горел в кухне. А наружная дверь, в коридор, была открыта.
Они вошли, нащупали дверь слева. Постучали.
Ответил голос — по-немецки…
Однако вошли.
Фрау была молодая, легкая, в коротком темном платьице, если б им было до того, так даже миловидная. На стук она спокойно, как своим ответила: «Herein!»[49] Увидев, смутилась на миг, но тут же взяла себя в руки и, выслушав их, сказала весело, даже радушно:
— Ну что ж, я сейчас вас накормлю. Айнен момент…
Своей энергичной, приятной походкой она быстро прошла в боковую дверь.
Пока она ее захлопнула, перед Алесем рядом с темным платьем хозяйки смутно мелькнуло плечо и сгиб руки — в белом…
«Просто почудилось», — подумал он.
И правда, она вернулась оттуда одна, все такая же радушно веселая, и, как ни в чем не бывало, захлопотала у плиты.
— Я вам кофе сварю. Гут? Вы хоть согреетесь на дорогу. Майн готт, чего только не творит эта война! А нам, вы думаете нам, немцам, легче? Мне тут одной — жизнь?
Кофе варилось бесконечно долго.
А хозяйка, не переставая щебетать, прямо-таки не дав гостям вставить и полслова, как ни спешила, а успела только отрезать от длинной белой булки два, затем еще два ломтика. Потом подбежала к буфету, вынула баночку смальца, стала эти ломтики намазывать. Тогда сказала: «О, готово!» — взяла с плиты кофейник, подойдя к столу, наклонила его над чашечкой…
И тут из коридора в кухню ринулась толпа людей!.. Как тогда в команде, в день забастовки…
Пленные, как сидели на двух табуретках, так и остались сидеть.
— Na, meine Herren, was ist denn los?[50]
Солдат — тысячемордый, серый, вездесущий вахман — встал перед ними с поднятым карабином. Потом опустил его.
Два молодчика в штатском — один совсем как пастушок с поздравительной альпийской открытки — опустили свои пистолеты.
Кто-то четвертый виднелся у самой двери…
И все. Больше никого и не было.
— Wo gehen Sie hin?[51]
Вахман спросил их то же, что спрашивали у них в двух предыдущих немецких домах.
Только теперь этот вопрос звучал началом их будущих допросов.
— Польски? Моя матко, цо то ест?..
— Нет, белорусы. Идем в Советский Союз. Домой.
— На, гут, я вас немножко провожу.
Вахман залился жирным хохотом. А затем, с высоты своего благородства или из уважения к слову «Советруслянд», разрешил:
— Можете выпить ваш кофе. Мы подождем.
Он вынул порттабак, стал раскуривать трубку.
Молодые люди перешептывались у окна.
«Кто-то четвертый» подошел ближе, в штанах, в деревяшках на босу ногу, в ночной сорочке…