Комната была тоже маленькая, но значительно опрятней. Пленные, улыбаясь, поговорили между собой, и большой сказал:
— Это уже совсем другое, майн герр. Сколько вы берете в месяц?
— З-зо! С этим мы пойдем к моей фрау. Она нас ожидает на кухне.
Фрау важно восседала за столом и лениво отхлебывала кофе из маленькой фарфоровой чашечки. Вопрос о комнате в обоих вариантах был уже у них, как говорится, решен и подписан, но тут на уважаемую пару вдруг напала какая-то непонятная нерешительность.
— Ты должна сказать. Господа хотят услышать твое слово.
— Ой нет, решай уж сам.
— Я без тебя не могу…
Наконец герр Грубер решился и осторожно, будто оглашая приговор высших инстанций, с которым сам-то он по-человечески вовсе не согласен, сказал пленным, что меньше чем за тридцать марок в месяц они отдать не могут. Так же платили, мол, Иван и Макс.
Пленные поговорили по-своему, и большой сказал по-немецки:
— Наши товарищи платили вам двадцать семь и жили здесь вдвоем. Потому что вы сунули им третьего, они и ушли от вас, а вы с нас хотите вдруг тридцать за такую же комнату. Почему?
Пара толстяков многозначительно переглянулась, и каждый про себя подумал: «Ишь ты, знают, сакармент…»
— Ну что ж, — сказала фрау, наливая себе еще кофе. — А дешевле мы никак не может отдать. Налоги большие. Да и вообще… Ремонт опять же стоит.
Пленные поговорили, маленький махнул рукой, а большой сказал:
— Ну ладно! Только с вас еще вечерний кофе.
Пара толстяков опять переглянулась, и фрау выразила согласие:
— Хорошо. Но за первый месяц деньги вперед.
Пленные еще посовещались, потом достали деньги, и маленький протянул их хозяину.
Фрау Грубер сказала: «Давайте сюда!» — пересчитала марки и сунула в карман халата. Затем встала и повелительным тоном, так же, как и муж, разделяя слова, крикнула в пространство:
— Мар-ри!
Когда служаночка вошла, хозяйка сказала:
— Дай, девушка, кофе вот этим двум… господам. А потом снесешь им постели.
Герр Грубер прошел в свою большую, светлую мясную лавку. Герман, его единственный, уже тридцатилетний сынок, по здоровью не взятый в армию, и две девушки в фирменных наколках бойко обслуживали многочисленных в этот час клиентов.
— Герман, — тихо сказал хозяин, подойдя к сыну, — мы с мутти, мальчик, удачно сдали нашу комнату. Опять белорусам, пленным. Ту, что стояла свободная. За тридцать. Ну?
Всем сердцем преданный делу, долговязый, сутулый Герман выбрал момент, чтоб улыбнуться, даже сказать: «Отлично, фатер», — и снова нырнул в работу.
Герр Грубер собственноручно отвесил одному из клиентов сто граммов Leberwurst[71], сперва вырезав из его продуктовой карточки соответствующий талончик, получил плату, дал мелочью сдачу и, кинув мясной талончик клиента в ящик прилавка, сказал — не то ему, не то себе, не то еще кому-то:
— З-зо! Все в полном порядке, майн герр!
Пленные между тем пили на кухне кофе, и высокий беседовал с Марихен.
— Что за буквы, говоришь, у меня на повязке? Это от полиции, чтоб не цеплялась. WR — белорус, а что такое entlassen[72], ты, верно, и сама знаешь.
— Иван и Макс, — щебетала белянка, — тоже были белорусы, но они ходили в штатском. Тшерень тоже штатский. И твой товарищ тоже. А ты?
— Ну, видишь ли, — спокойно, с улыбкой, как старший, отвечал высокий, — все это потому, что они раньше меня выпущены из лагеря и уже заработали денег. А я до сих пор упирался, не хотел выходить.
— Почему?
Высокий улыбнулся и на своем языке спросил у товарища:
— Поймет ли?
Маленький глянул на него из-под мохнатых бровей и пожал плечами.
— Послушать бы, как у тебя получится…
Высокий опять улыбнулся.
— И я себе когда-нибудь куплю костюм, — сказал он ей по-немецки. — Вот заработаю денег и куплю.
Марихен, заложив назад руки и опершись на край низенького шкафчика, слегка раскачивалась, недовольно надув по-детски румяную нижнюю губку.
«Болбочут что-то по-своему, а что? Обо мне?..» — подумала она и сказала:
— Ну и покупай. Мне что до того?
Потом перестала раскачиваться и с улыбкой спросила:
— А почему белорус? Разве есть еще и чернорусы?
— А как же, — спокойно отвечал высокий. — Нас много: и белые, и червонные, и великие русы.
Марихен помолчала подольше, кажется, недовольная тем, что с ней разговаривают, словно с маленькой.
— А мне-то что, — сказала погодя. — Хорошо хоть, что вы не поляки.