Вечером подполковник Малинкин вызвал к себе в кабинет.
— Ну как, мягко в инструкторском кресле? — улыбаясь, спросил он и двумя руками пригладил свои, отливающие красной медью, густые волосы.
— Отлично, товарищ подполковник.
— Да, с молодежью работать непросто, — задумчиво произнес он. — Самолеты по одной схеме делаются, и с виду вроде бы одинаковы, как две капли воды. Ан нет! В пилотировании совсем не имеют сходства. На одном только еще начинаешь газ давать на взлете, он еще не успеет набрать скорости, а уже норовит нос задрать — от земли поскорей оторваться хочет. Доверься такой машине и загремишь вместе с ней… Птица в одно перо не родится. А тут… Каждый самолет требует к себе чуткости, внимания, а летчик не машина.
— Это верно, — согласно кивнул я.
Мне хотелось ему рассказать про Воробьева: дескать, нос задирает. Не рассказал. Возможно, подполковник имел в виду другого летчика. «Может, он имел в виду меня?» — кольнуло сознание.
— Расстаемся мы скоро, — сказал Малинкин. — Меня в другую часть переводят.
— С повышением? — осторожно спросил я.
— С повышением…
«Вот ведь как бывает, всех хороших людей обязательно куда-то переводят…» — с досадой подумал я.
Люблю я дальневосточные зори. Мягкий и тихий разлив предрассветных красок всегда наполняет мою душу радостью. У них своя неповторимая музыка, своя особая прелесть. Может, потому, что здесь солнце рождается, а потом идет по всей нашей большущей стране! Вот оно вышло из-за фиолетовых сопок и блеснуло яркой волшебной полоской. Позолотило тонюсенькие камышинки антенн приводных радиостанций и широкое летное поле со стеклянной избушкой-теремком — СКП.
Я стою возле самолета. Вдыхаю всей грудью чистый морозный воздух. Мне скоро в небо. А там кислородная диета. Подошел рядовой Могильный. Глянул на лиловый горизонт, сладко потянулся всем телом и, весело прищурив свои раскосые глаза, тихонько спросил:
— Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант?
— Слушаю вас.
— Вот вы недавно мне благодарность объявили, — начал Могильный неторопливо. — А могут ли меня за хорошую службу при развернутом Знамени части снять?
— Почему же нет? Могут и отпуск в родные края дать. За образцовую службу все могут. Только стараться надо.
— Нет, мне хочется у Знамени сфотографироваться, — поправляя шапку, продолжал Могильный. — У меня два брата из армии вернулись. У них есть такие карточки. А у меня нет. Понимаете? Стараться-то я буду. Как же еще?
— Понятно. И если будете стараться, гарантирую — сфотографируют и вас у Знамени. Пошлете тогда своей Светлане фотокарточку.
Могильный смутился.
У консоли крыла стояли Ожигов с Хробыстовым.
— Здорово, Леонид, — протянул я руку капитану. — Как дела? — спросил его, хотя прекрасно все знал.
Хробыстов нехотя улыбнулся.
— Отказали мне. Наотрез. Говорят, что каждый сверчок должен знать свой шесток, — ответил он. — Что же сделаешь, сам поломал свою лестницу в небо. Больше проситься не буду.
Я ничего не сказал. Посмотрел на его свежеокрашенный инструментальный ящичек и вспомнил слова своего друга Генки: «Самолет измены не прощает…»
Мои размышления прервал лейтенант Сидоров. Он бежал вдоль самолетной стоянки, размахивал руками и кричал:
— Братцы, братцы! У меня дочь родилась! Дочь родилась!
— Виктор! — окликнул я. — Сюда давай! Что у тебя? С ума, что ль, сошел?
— Да! — подтвердил он. — Дочь родилась! Три с половиной кеге. Это ж надо!
Руки у меня сами растопырились.
— Невеста, значит! — обнял я его.
— Невеста! Невеста! Наташка! — тараторил Сидоров. От внутреннего волнения и восторга его верхняя губа уперлась в ноздри.
— Здорово, тезка! Ох, как все по плану идет! Наташа по-латыни значит родная!
— Родная, родная, конечно! — подтвердил он. — Ладно, побегу к руководителю полетов. Вызывает Торопов. К жене и дочери поеду!
Лейтенант Сидоров смешно припустился в сторону СКП, продолжая что-то кричать и размахивать руками.
Слов его уже не было слышно, слова доставались истребителю, который с раскатистым грохотом побежал по бетонке, разрывая в куски утренний морозный воздух.
Я опустился в кабину, включил тумблеры. Нажал кнопку запуска.
— Есть пламя! — крикнул техник.
«Конечно есть! Да еще и какое!» — отвечаю я самому себе. А турбина уже переходит с веселой дроби на монотонную напевность.
Ожигов, дохнув мне в щеку, улыбнулся и закрыл стеклянный колпак.