— Ты возьми с собой бутербродики с колбаской, проголодаешься там, — советует она.
— Не надо, — отмахиваюсь. — Перекушу где-нибудь.
— В школу зайди, с Олежкой попрощайся, — приказывает жена.
— Ты будто на войну меня собираешь.
Едет со мной на вокзал — провожать. На высшем уровне. Поезд тронулся. Я ухватился за поручни, прошел в тамбур и простоял там, пока проводница не захлопнула тяжелую дверь. Запомнилось, как на перроне стояла Аля грустная, грустная и махала рукой. За нее аж неловко. Может, она что вспомнила?
За окном пошла навстречу тайга. Смотреть мне быстро наскучило, я забрался на верхнюю полку и сразу уснул.
Рано утром я почувствовал, как меня кто-то трясет за плечо. Открываю глаза: проводница с блестящей «птицей» на черном берете.
— Следующая ваша станция, — говорит она и, звякнув связкой ключей, скрывается в дверном проеме.
В окно падает серый свет, мелькают пепельные столбы, вдалеке темнеет лес. Под ногами содрогаются невидимые колеса.
Поезд останавливается. Выхожу из вагона, тихого, еще не пробудившегося. Грохнула подножка, спускаюсь по ступенькам и прыгаю вперед. На этой станции, кроме меня, никто не сходит. На перроне безлюдно. Лишь у приземистого вокзальчика на платформе стоит дежурный в красной фуражке со скрученным в трубочку флажком.
Гулкая дрожь прокатывается по составу, поезд трогается. Я не торопясь шагаю на привокзальную площадь.
У чугунной оградки круглого скверика, под кронами деревьев, шуршащих густой листвой, притулился «газик». Новенький, блестит весь, словно только что вымытый. В кабине сидит шофер, облокотившись на баранку, спит. Фуражка съехала у него на глаза. Стучу по ветровому стеклу. Солдат вздрагивает, трет кулаком помятую щеку, сонно глядит на меня, судорожным движением включает зажигание. Открывает дверцу и спрашивает:
— Вы товарищ майор Стрельников?
— Да, да, — киваю.
Обхожу ревущий мотор и сажусь с правой стороны на сиденье, обтянутое ковровой дорожкой. Шофер дал газ, круто развернул машину и погнал ее по дороге, огибающей поселок. Побежали назад разноцветные заборчики, лоскуты огородов. Бревенчатые домики с голубыми оконными наличниками взбегают на пологий пригорок. Вскоре поселок остается позади, и дорогу сразу обступают крутые сопки. На их вершинах на длинных расписных мачтах зеленью парусов серебрятся пихты. А склоны сквозь звенящие стебли заглохших колючек светятся свежими травами. Сопки то подбегают к дороге, то уходят к горизонту, и тогда голубое марево застоявшегося в распадках воздуха колышется над сизыми от росы просторными лугами.
Водитель хмурый, без фуражки, в открытое сбоку оконце врывается ветерок и полощет его льняные кудрявые волосы.
Видать, в душе он проклинает свою шоферскую судьбинушку: вставать рано приходится. Спрашиваю:
— Что, непривычно так вот: ни свет ни заря?
Шофер оживляется:
— Нет, что вы, товарищ майор, привыкший я к этому. С командиром часто чуть свет на аэродром выезжаем я мотаемся там. Рассвет встречаем. Солнце, говорит, поднимаем. Любит он это. — Солдат говорил заинтересованно, и, видно, он хотел, чтобы и я слушал его с интересом. — Приедем на аэродром, выйдет из машины и стоит, смотрит на сопки, будто их век не видел, ждет, когда солнце вывалится. А я у руля кемарю, мне-то такое не в диковинку, вдоволь насмотрелся. Потом командир по полю, как председатель колхоза, ходит. Ходит и ходит. Иногда цветы собирает, даже венки сам плетет. А иной раз и цветов не видит, ногами топчет. Значит, не до цветов ему ныне, не в настроении. Тут я и не ту скорость держу, не так поворачиваю… — Солдат глянул на меня с таким значением, чтобы я не понял это так, как надо понимать, и добавил — Дел-то у полковника ой-ё-ё сколько!
Потом шмыгнул носом, ловко провел возле него тонким пальцем. Видно, он боялся, что я его перебью, и торопливо продолжил:
— Бывает, что вместе с женой приезжает.
— Командир-то давно в этой части? — спросил я.
Солдат помедлил чуть.
— Мы с ним почти в одно время службу в полку начали, — не без гордости сказал шофер. — Я только машину получил, и тут же Потанин прибыл. Помню, на следующий день мы с ним на аэродром поехали. Полеты тогда намечались. Подъехали к истребителю, вышел командир из машины и Полез в кабину самолета. Запустил двигатель, развернулся — и на взлет. Как только оторвался от земли, сразу вверх. Ну, свечой, конечно, взапуск. Тут же на глазах набрал высоту, прямо над нами. И давай волчком крутиться: вверх-вниз. Такой рев стоял, хоть уши затыкай. И смотреть жутко. Куда там — цирк! И такие трюки! Пилоты и те рты разинули. А я как сел на траву, так и подняться не смог. Инженер, говорят, за это самое… — шофер посмотрел на меня; немного приподнялся с места и, проглотив слово, выдохнул — Держался. Думал, что движок командир запорет, вразнос пустит. Потом, рассказывали, когда самолет сел, инженер лично сам снял пленку самописца, что данные работы двигателя в воздухе записывает, и побежал в лабораторию мараковать. Пленка-то не соврет. Она сразу показала, что командир наш все параметры тютелька в тютельку выдержал.