В иллюминатор смотрит Сафронов Генка. Явился не запылился. Теперь Генка со мной в одной эскадрилье. Его перевели к нам командиром звена. Генка — командир! Трудно и представить такое.
Друг показывает на наушники. Соскучился. Поговорить хочется. Надеваю шлемофон.
— Здорово, старина! — хрипят наушники. — Поздравляю с сыном. Молодец! С тебя причитается.
— Понял! — кричу. — Малость опоздал с поздравлениями. Сыну уже второй день. Но за мной дело не станет, будь спок! Только гляди, там у тебя Тарасов, он быстро опохмелит.
Генка оглядывается, а потом отвечает:
— Ничего, тут все по науке. Смотри, не умри до этого торжественного дня от малого давления и большой мужской гордости. Я твоему Олежке арматурконверт купил. Во, гляди! Все положенное обмундирование. Бельишко!
Генка поднял целлофановый пакет, потом в иллюминаторе показался его кулачище в розовом кружевном чепчике:
— Видал, какой шлемофон!
Генка исчез. Вместо него вновь появился майор Тарасов. Глядит поверх очков. Мы дружно киваем: дескать, все живы, чувствуем себя отлично, не беспокойтесь. Научно обоснованная программа будет выполнена.
Генку Сафронова, видать, Тарасов прогнал. Эх, Генка, Генка! Геннадий Иванович! И чего ты полностью, до известной степени, не расчехляешь свое сердце? Ходишь со своей Тамарой в кино, провожаешь до дому — метод «стандартного разворота». Пора и совесть знать. У меня все это в глубоком тылу. Нет, слишком буквально ты понял указания песни: «Первым делом, первым делом — самолеты…» Тот, кто написал слова этой песни, сам, видимо, не летал. Бросил клич, а не подумал: когда самолетам будешь не нужен — девчата и близко не подпустят… Понимаешь, что значит иметь сына? Собственного! Ничего ты не понимаешь, холостяк несчастный!
Стрелка высотомера ползет дальше. Стало быть, врач нас поднимает выше. Тарасов экспериментирует. Нас двигает выше, науку — дальше. Давай, давай, мы народ крепкий! Без кислорода проживем. Хлебом не корми, только полетать дай.
Говорят, что на большой высоте у человека под влиянием внешней среды почерк меняется. Он становится беспечным и танцующим. Это надо посмотреть, проверить. Беру листок бумаги. Пишу. «Здравствуй, дорогая Наташа! Соскучился я по вас. Сил нет. А силы нужны. Прихожу в пустую квартиру, и страшно становится. Одно утешает — скоро будем втроем. Ездил к вам в роддом. Покрутился вокруг. Не уверен: узнала ты меня или нет. Я тогда Второпях фуражку чужую надел… Ох, если бы ты, Наташа, видела, какое Генка для нашего сына бельишко купил! Я тоже решил для Олежки велосипед в военторге взять, трехколесный, там один остался…»
Почерк как почерк: буковка к буковке. Возможно, еще далеко до моего потолка. Правда, и мне чуточку спать хочется. Может, там, выше, и запляшут буквы, но пока не чувствую. У Гуровского и Сидорова уже веки не держатся, хоть спички подставляй. Хробыстов сидит гордо и прямо. Он думает. Ему есть над чем подумать. А я лучше вздремну малость. Потом письмо допишу…
Весь день по небу с грохотом толкались тяжелые тучи. Но дождь так и прошел стороной, лишь одним краем зацепил прилегающие к аэродрому сопки. Теперь они посвежели, подкрасились, в лучах заходящего солнца кажутся изумрудными. А у меня в душе с самого утра пасмурно, чистейший «сложняк». И началось все с пустяка. Вернее, не с пустяка. Я уже тысячу раз слышал и, как на тренажере, до автоматизма отработал фразу, что в авиации нет пустяков и мелочей, что надо прислушиваться даже к советам кладовщика, который выдает гайки на складе. И, выступая где-нибудь на собрании, эту фразу я и сам говорил: нет, дескать, в авиации мелочей, все крупное. А вот как коснется дела — забываю.
Утром после построения ко мне подошел техник самолета Семен Ожигов и доложил, что моя машина отремонтирована и покрашена.
— Только номер на борту нарисуем — и все, пожалуйста, летайте, — сказал он.
— Ты, Семен, намалюй-ка мне на борту тринадцатый номер, как у асов! — пошутил я. — Чертову дюжину!
Мою шутку Ожигов понял в самом прямом смысле:
— Это мы запросто, командир. Трафарет у нас есть, сделаем!
Я и значения не придал его словам: на шутку и отвечают шуткой. А Семен сказал и на стоянку подался. И тут же намазал красной краской на борту моего самолета две цифры. Истребитель с тринадцатым номером стоял в строю других самолетов, готовый к облету. В это время по стоянке проходил инженер полка подполковник Вепренцев. Возле моего самолета он сбавил шаг и замер от удивления:
— Это откуда такой? Откуда тринадцатый? Что за новость?
Ожигов покраснел. Понял, что сморозил. Только тут и дошел до него мой юмор. Семен моложе меня на целый год и шуток еще не понимает.