— Командир так приказал, — отвечает.
Вепренцев сразу на машину и в штаб. Меня к командиру в кабинет. Там его, к счастью, не оказалось. Командир в отпуске, отдыхает. Пусть спокойно отдыхает.
— Кто вам дал право на самолетной стоянке командовать? — загремел металлический голос Вепренцева в пустом кабинете. Он решил сам дать мне взбучку, и у него это получается не хуже командира. — Думаете, бога за бороду схватили? Теперь тринадцатый номер захотелось?
Лоб у инженера большой, так и прет из-под фуражки.
— Видите ли, товарищ подполковник, я хотел…
— Хотите сказать, что в предрассудки не верите? — перебил инженер. — А кто в них верит? Я? Я ни в бога, ни в черта не верю. Вот в дисциплину — верю и могу побожиться. А то что же это получается: один тринадцатый номер на борту нарисует, другому тогда козу подавай. С бородой и с рогами! Самовольство! Беспорядок! Нет уж, на стоянке я командую. И не позволю!
— При чем здесь предрассудки, пошутил просто.
— Шутить в цирк идите. Там сетку натягивают, и голову себе не разобьете…
Я вышел из кабинета, а следом тяжело ухнул дверью подполковник Вепренцев. Инженер был темнее тучи. Дышал он часто и порывисто. Гнев огнем питается, а огонь кислорода требует.
Вепренцев, конечно, шуток не понимает, хотя и намного старше меня. Правда, когда я пришел на стоянку и увидел на борту истребителя тринадцатый номер, так тоже поразился своему «остроумию».
— Что, стереть номер до сих пор не мог? — набросился я на техника.
— Жду указаний, товарищ командир, — ответил Семен.
— Ишь какой исполнительный! Бога за бороду уже поймал! — продолжал я мысль инженера. — Вмиг сотри номер!
— Это мы сейчас, товарищ командир, — уже застенчиво помялся Ожигов. — Могильный! — крикнул он и застучал кулаком по крылу.
Из-под плоскости вынырнул солдат. Такой же худой, как техник, с черными узкими глазами, с круглой ямочкой на подавшемся вперед подбородке.
— Слушаю вас, товарищ лейтенант технической службы!
— Давайте на склад за ацетоном, будем номер смывать, — приказал Ожигов солдату.
— Слушаюсь, — четко ответил тот и, повернувшись, застучал каблуками сапог по бетону.
— А это кто такой? — спросил я.
— Нового механика нам прислали, товарищ командир.
— А фамилия как?
— Могильный. А что?
— Ничего, так.
«Фамильица… Уж если не повезет, то не повезет…» Действительно, несчастливый этот тринадцатый номер. Из-за него такой кусок дня потерял. Раструбили. Еще и Могильного подослали. Так можно и суеверным сделаться. Вот тебе и предрассудки! А Генка Сафронов от души хохотал. Ему, видите ли, смешно, он один сумел увидеть в шутке долю правды. «И кто меня за язык дернул с этим тринадцатым номером? Шутил, да и вышутил. С юмором плохо дело…»
Домой пришел раздосадованный. Наташа только из роддома вернулась. Рассказывать о случившемся не хотелось. Расстроится, скажет, что я у нее «непутевый», когда замуж выходила, не был таким. И молчать не хотелось. Легче ведь перегорает, когда поделишься с другом.
Покрутился, повертелся, не выдержал — рассказал.
— Люди вроде бы не те стали, — заключил я.
— А может, ты другим становишься? — дрогнувшим голосом спросила жена. — Зазнаешься уже, слышишь?
«Ой-ё-ё…» Это «слышишь» звучало как приговор, даже отвести свой взгляд не позволяло. В ее словах был резон. Наташа словно била из пистолета с закрытыми глазами и точно в «яблочко». И куда ее девичья мягкость девалась. Атакует…
— Конечно, я чувствую себя увереннее и на земле и в воздухе. Тут ничего не поделаешь, так и быть должно, — сознался я.
— Увереннее или самоувереннее? По-моему, последнее. Но ты подумай, у тебя сын растет, мы гордимся тобой, а ты сам как мальчишка. Перестань, Виктор.
Опять атака. Атака дерзкая. Прямо в лоб. Не отвернешь. Так вот откуда они, плохие жены, берутся! Понятно.
— Но это ты брось! Тоже мне еще, нотации взялась читать. И без тебя есть кому прорабатывать! — повысил я голос. Но тут же спохватился. — Ладно, это я так, — добавил уже мягко. И сразу заметил, что поздно.
Действительно, я меняюсь, другим становлюсь: раньше ведь млел от ее голоса, а сейчас?
Глаза у Наташи, всегда светлые и ясные, вдруг потухли. Она молча села на стул, положила маленькие белые кулачки на колени и уставилась на меня. Застыла, затвердела вся. Глядела как сквозь стенку. Только костяные пуговицы на ее голубеньком в белую клеточку халате по-прежнему блестели.
«Ну уж за такие слова теперь мне долго придется отрабатывать. Подхалима, лисицу из себя строить. Разве тут самим собой останешься?»