Люба, правда, и внимания на Петра не обратила, она продолжала «освещать» Генку своими синими «прожекторами».
— Мы думаем обсудить роман Геннадия Семенихина «Летчики». Вы не желаете принять участие?
— Я с удовольствием! — вновь встрял Астров.
— Погоди, Петя, не лезь, — остановил я его.
— Гена, — подчеркнула Люба.
— Да можно, — замялся он, переступая с ноги на ногу, будто только сейчас заметил, что стоит на зеленой ковровой дорожке в своих непривычно тупорылых ботинках.
— Что же я, выходит, не могу? — обиделся Астров.
— Пожалуйста, пожалуйста, — перешла на официальный тон заведующая библиотекой.
Когда мы вышли из Дома офицеров, я сказал:
— Ты, никак, втрескался? И в тебя тоже. И опять — глаза синие, синие… По глазам подбираешь…
— При чем здесь глаза? Ты скажешь такое! Просто Люба хорошая девушка.
— Я и не говорю, что плохая. Вижу, как ты перед ней стушевался. Чего ты на ней не женишься?
— По-твоему, я должен на всех хороших девушках жениться? Жениться — не летное поле перейти. Помнишь, как ты сам мыкался: то к одной, то к другой — в двух соснах заблудился? У меня же Тамара.
— Со мной ты не равняйся. Вспомнил что. В этом деле ты от меня отстал на несколько упражнений. У меня сын растет. На Тамаре женись.
— Что ты торопишь? Хочешь, чтобы мне раньше времени марш Мендельсона сыграли?
— «Полет шмеля»…
— Тамара сейчас в институт готовится. Не до того ей… Да и вообще… Черт ее разберет, эту любовь. Она ведь разнообразная, не поймешь подчас, — вздохнул Генка.
Ого-го, что-то неспокойно на душе у Генки. Но он, видно, и сам не разобрался, с какой стороны хлеб медом намазан. А пока он не разберется — не скажет. Генка не то, что я.
Так мы с ним на перекрестке и расстались. Я шел и думал про эстетику, про Генку и его любовь, в которой, как мне казалось, я бы разобрался гораздо быстрее, чем он сам.
Наташа открыла дверь.
— У-у, книг-то сколько понабрал! Профессор! — воскликнула она и, взяв из рук всю охапку, вручила мне Олежку, притом с упреком заметила: — Скажешь потом, что сын невзначай вырос.
Да, время идет, и оно иногда как песок между пальцами просачивается. И надо всегда держать кулаки сжатыми. Да где там. Так вот вдоволь налетаешься, потом про эстетику начитаешься и лежишь, никак уснуть не можешь — все воображаешь, фантазируешь, красоту в небе ищешь. А красота, она рядом с тобой лежит, свернулась калачиком и спит давно. А ты начитаешься про книжную красоту и шевельнуть ее боишься… Вон ведь как, оказывается, Чернышевский говорил: «Люди перестали быть животными, когда мужчина стал ценить в женщине красоту…» Вот так-то оно, дело, клонится. Только при чем здесь тактическая фантазия, и где они, эти эскизы предстоящих воздушных боев? Темнит Генка. К чему-то другому готовится. Ишь, Мендельсон.
Дотошный этот подполковник Вепренцев, инженер наш. Везде он успевает. И самолеты осматривает перед вылетом, и даже летчиков осматривает. Раньше Вепренцев нас, молодых пилотов, обыскивал перед посадкой в кабину. Карманы чистил. Мы, конечно, втихомолку возмущались: дескать, наш летный престиж на куски рвет. А когда у одного из летчиков портсигар в управление двигателем попал, и тот еле-еле на аэродром сел, тут и мы подняли руки кверху. Теперь вот инженер Степана Гуровского от полетов отстранил. Можно сказать, за шиворот из кабины вытащил. Степан был в тайге на охоте. Никого, конечно, он не подстрелил, а на осиное гнездо наткнулся. Там его и разделали осы так, что и не узнать. Пришел Степан на полеты с заплывшими глазами и красными, до блеска отполированными щеками. Верхняя губа так вздулась, что ее унесло на сторону. Худой был Гуровский, а тут как из санатория вернулся, поправился, гладким, справным стал. На построении, чтобы не заметил командир, спрятался за спины товарищей. Товарищи-то прикроют и на земле и в воздухе — свои братья. А когда скомандовали по самолетам, Гуровский в общем потоке двинулся на стоянку. И только Степан полез по стремянке в кабину самолета, как подполковник Вепренцев его за рукав.
— А вы кто такой? — спросил он.
— Как это — кто? — обернулся летчик.
— Да так. В нашем полку я что-то таких не встречал.
— Ну, что вы, товарищ подполковник, — шлепая непослушными губами, засмеялся Степан. — Гуровский я, капитан. — И, забрав в горсть припухший подбородок, примирительно добавил: — Это меня вчера в тайге на охоте осы покусали… Извините, пожалуйста.