В кино я так и не сходил. Не заметил, как время увольнения подошло к концу.
На следующий день вечером ко мне подбежал дежурный по эскадрилье и сообщил, что возле проходной меня дожидается какая-то девушка.
— Симпатичная, Серег! — сказал он, подмигивая. — Слышь, Серег, у тебя губа не дура.
Я промолчал, голову сверлила одна мысль: неужели она? Схватил фуражку и стремительно выбежал на улицу. У зеленых с красными звездами на створках ворот, на краю кирпичной дорожки, стояла Аля. Она была в длинном темном платье с белоснежным кружевным воротничком, на ногах туфли на высокой платформе. Она выглядела солиднее, строже и старше. В руке Аля держала прозрачный целлофановый пакет, в нем проглядывались два тюбика пасты и зубная щетка в футляре.
— Возьми, Сережа, — протянула она мне пакет.
«Вот это номер! — растерялся я. — И брать неудобно и не брать нельзя». И все-таки я взял. Взял и торопливо сунул в карман.
— Спасибо, Аля! — замялся я. — А как ты в гарнизоне-то очутилась?
— Мой папа ведь здесь служит, во второй эскадрилье, а ты в первой. Подполковник Васильев.
«Вот оно что…»
Мы с Алей стали встречаться. Аля мне нравилась, но иногда я приходил к ней злым и раздражительным, словно мне чего-то недоставало, что-то и где-то я недоделывал. Однажды я пришел к ней и спросил: «Ты вчера с кем гуляла?» «Я вчера совсем и не гуляла. Я книгу интересную на день у подруги выпросила и весь вечер читала», — не смущаясь ответила она. Мне хотелось ее проверить, но, в чем именно, я не знал. Она видела, что я сержусь, и сержусь совсем без повода, но и при этом она умела оставаться по-прежнему вежливой и спокойной. И мне становилось стыдно за себя. Ответной добротой и лаской я старался оправдаться перед ней, вернуть и восстановить все как было. А что было? В общем-то… Стихи свои я прочитал, переделывая на ходу Лену на Алю. Она внимательно слушала, качала головой и тихо говорила: «Здорово, Сережа! Ты просто Есенин!» Я понимал, что до Есенина мне, как попу до бога, но радовался оттого, что есть рядом человек, который внимательно слушает мои стихи.
Однажды я рассказал Але, как на экзаменах за десятый класс меня хотел провалить учитель по математике. А проваливаться мне никак нельзя было — уже твердо решил стартовать в летное училище. А с трояком по математике и к воротам училища не подпустят. Я взял билет, сел за стол готовиться. Этот учитель решил сам принимать у меня экзамен и опустился на стул рядом. Когда я подготовился, он начал задавать мне вопросы, примеры. Вначале я щелкал их, как орешки, но математик не унимался, подбрасывал все новые и новые. У меня пухла голова, но я не сдавался. «Вот вам последний пример, решите — ставлю пятерку», — сказал он, снял очки и положил их на стол. Я глянул на пример. Сложный! Приказал себе думать. Пример решил, но в правильности не был уверен. Когда математик стал протирать платочком глаза, я взял со стола его очки и спрятал в карман. Учитель похлопал по карманам, прищурился и сказал: «Ставлю вам пятерку с минусом».
Я незаметно оставил на столе очки и вышел из класса…
— И ты мог сделать такое? Ты мог украсть, Сережа? — удивленно расширив глаза, спросила Аля.
— Что же мне оставалось делать?
— Как это что? Попытаться по-честному.
Я покраснел. Але нравилось, когда я краснел. Не знаю, зачем я рассказал ей этот случай. Может, для того, чтобы казаться не таким, каким я был на самом деле. В общем-то плавать на камне я не умел…
— Алю я хорошо помню, — сказал Потанин. — Малышка, шустрая такая. И отца ее, подполковника Васильева, отлично знал. Толковый инженер Петр Иванович.
…Многое Потанин видел, знал, помнил. Многое и я ему рассказал. Но о том злополучном дне, когда я, забыв о свидании с Алей, не чувствуя под собою ног, помчался в драматический театр, промолчал. Я увидел Елену Александровну в раздевалке. Она гляделась в узкое золоченое зеркало и поправляла свою пышную прическу, а рядом стоял сержант Потанин и держал ее плетенную из разноцветных жил сумочку. Он о чем-то ее спрашивал, она спокойно отвечала. Все так же, как в классе, только теперь лицо у сержанта было «не сержантским», оно было доброе и ласковое. А у Елены Александровны — всегда ласковое и доброе. Они и меня не увидели — они потеряли бдительность. И не могли догадаться, что за ними подглядывает тот человек, который всю неделю держал под матрацем парадные брюки и лежал на них не засыпая, когда стрелки часов над головой дневального уже перескакивали за полночь. Я мысленно разговаривал с Еленой Александровной, и разговаривал не по-английски. А теперь вот, закусив губу, пришлось попятиться к выходу и захлопнуть дверь драматического театра с улицы.
Я шел к автобусной остановке, думая о том, что нет счастья на земле, нет его и выше. И тут встретил Алю.
— Здравствуй, Сережа, — сказала она. — Я тебя целый час ждала. Видела, как ты зачем-то в драмтеатр пошел. Какой ты все-таки невнимательный, неискренний, суматошный и… вообще… — нетвердо выговорила она. — Ты всегда меня обижаешь и не видишь этого.
— Вижу, вижу, Аля, — неожиданно для себя признался я.
— Чего же тогда…
Голос ее дрогнул, сорвался. Я впервые в жизни увидел на лице девушки такую горькую печаль. Она отражалась в ее голубых, на миг застывших глазах. Ох, этот взгляд! Он сжимал мне грудь и рвал внутри на куски все самое тонкое, ненадежное. Я боялся шевельнуться, вымолвить слово. Вдруг Аля сейчас разревется? Что могут подумать люди? Не мог же я, курсант с авиационными погонами, обидеть девушку. Аля опустила голову, а потом еще раз подняла, глянула на меня, как бы подтверждая свои мысли, проверяя свое впечатление, резко повернулась и пошла к автобусной остановке. Я стоял дурак дураком. Таким глупым, никчемным и трусливым казался я сам себе. Не хватило у меня ни ума, ни смелости, чтобы догнать ее, повернуть и успокоить. Или я испугался, что Аля выскажет мне всю правду, то, что я знал о себе, настоящем себе, ехидно посмеется над моей погоней за Еленой Александровной? Нет, я не Жалел, что ее встретил. Не жалел нисколько. Когда летчик теряет ориентировку и слышит по радио, как его ругает руководитель полетов, помогая опознать местность, голос с земли летчику кажется очень родным и близким. И злится пилот на себя, что летит он не в ту сторону.
Иногда мы бьемся за счастье и в то же время с убийственной жадностью и жестокостью думаем лишь о себе. А ценить начинаем больше то, что теряем, или когда чувствуем, что вот-вот потеряем.
Долго я тогда спорил со своей неразборчивой душой. Снежный человек! Темнота! Но когда в душе наступали просветления, я писал Але письма, извинялся, просил прощения, но она упорно молчала. Однажды решился пойти к ней с повинной прямо домой. Адрес ее знал хорошо, не раз провожал. Но когда подходил к ее дому, увидел, как из подъезда выскочил сержант Потанин с толстой книгой в руке. «Вот напасть! И здесь он опередил…» Я прошмыгнул мимо дома и завернул в маленький «скворечник» с большой буквой «М». С той поры я совсем возненавидел сержанта Потанина. Всей душой возненавидел.
Выпускные экзамены наш старшина сдавал лучше всех. И, надо сказать, безо всяких шпаргалок. А мы ходили на экзамены в сапогах, голенища которых трещали по швам от набитых в них конспектов. Школьная привычка. Главное-то было в том, что Потанин умел отвечать. Помнится, как он удивил всех при сдаче тактики военно-воздушных сил. На экзаменах тогда присутствовал начальник кафедры полковник Свиридов. И Потанин, рассказывая об одном из воздушных сражений над Киевом, не забыл упомянуть и о том, что здесь получил боевое крещение и сбил первый фашистский самолет Ме-109 наш начальник кафедры, ныне кандидат военных наук полковник Свиридов. Потанин так подробно и в таких красках разрисовал эту схватку, что суровый и непреклонный преподаватель чуть ли не до слез расстроился от воспоминаний. Свиридов расправил плечи и, одобрительно кивая седой головой, довольно улыбался. И, глядя на ветерана, мы уже не сомневались, что Потанин, если даже не ответит на другие вопросы, пятерку себе обеспечил. Мы и то с волнением слушали его рассказ! А сами вот до такого бы вовек недодумались: при ответах больше на книжных героев ссылались. А наша боевая история была тут, рядом! А еще Потанин в заключение сказал, что учились мы здесь почти столько, сколько длилась Великая Отечественная война, и что у нас еще нет ни побед, ни завоеваний, но если коснется — будут и у нас свои достижения… Такие мысли у всех курсантов были. Но обратить их в слова, тем более на экзаменах, решился один лишь Потанин. И полковник Свиридов вышел из-за стола, пожал сержанту руку и твердо заявил: