— Не надо, Сережа.
Я слышал ее частое дыхание, и мне было так хорошо от ее простоты, доверчивой близости. Так бы сейчас прижать ее к груди и расцеловать. Тут, видно, я сделал какое-то неловкое движение, она отстранила мою руку и покраснела. И я покраснел тоже — от избытка вольной крови.
Мы шли, поглядывая друг на друга, молчали и улыбались. Улыбались тому несказанному, что скрывалось за словами. Потом я говорил. Говорил одно и то же:
— Все будет нормально! Нормально все будет!
Аля покорно кивала, слегка помогая мне всплыть.
В загсе оказалось решить дело не просто. Предложили месячную канитель. Подать заявление и ждать. Нам отводили срок на проверку чувств. Так нам объяснила суть этой предварительной подготовки очень привлекательная, приветливая, уже не молодая женщина.
Но мы все уже обдумали дорогой. Зачем нам месяц? А чувства наши прошли должную проверку.
— Месяц — это ведь слишком долго, — сказала Аля.
— Нам надо срочно ехать, — добавил я.
— Поезжайте, а там на месте и зарегистрируетесь. Такие учреждения, как наше, в любом городе есть, — посоветовала женщина.
— Понимаете, нам тогда проездные документы не дадут, — пояснил я.
— А откуда у нас такие деньги? Сделайте нам исключение, пожалуйста, — вежливо добавила Аля.
— Куда от вас денешься? — смягчилась заведующая загсом. — Муж у меня тоже военным был.
Женщина надела очки и сразу стала строгой, а у Али лицо побледнело. У нас стояли штемпеля: у Али в новеньком паспорте, у меня в новеньком офицерском удостоверении личности.
— Будьте счастливы, дети! Честно служите Родине и друг другу! — торжественно благословила нас заведующая и подала нам брачное свидетельство с гербом Советского Союза.
Мы, крепко взявшись за руки, пошли к Але домой. У меня было такое состояние, когда все на свете нравится — и люди, которые шли навстречу с дружескими улыбками, и глазастые дома, поднявшиеся до самых облаков, и воробьиное племя, шумевшее на деревьях. Мне было радостно оттого, что рядом со мной шел человек, который, со всей очевидностью понимая предстоящие трудности, готов ехать со мной «хоть за море-океан». Шли мы медленно, нам хотелось продлить эту невесомость.
— От смеха перевернуться можно! — вдруг сказала Аля, разглядывая брачное свидетельство. — Вышла прогуляться и одновременно — замуж. В этом есть что-то мифическое. Даже в книгах такое не встречала. И что удивительно, Сережа, я захватила с собой паспорт, который никогда не брала. Почему так? — спросила она, протяжно вздохнула, улыбнулась и сникшим голосом добавила: — Маму сейчас обрадуем…
— Боишься?
— Поздно уже бояться.
И только сейчас я понял: Аля ведь совсем девчонка и этот смелый поступок в ее жизни, может быть, самый первый.
Я никогда не видел ее матери, но почему-то представил, как выйдет нам навстречу эдакая толстая женщина, и обязательно в махровом боксерском халате, и сердито скажет: «Ты что, Аля, замуж вышла? За этого дурака? Не смеши людей… Вообрази, что получилось бы, если бы он тебя не встретил на вокзале?»
«А что бы было? Что было?» — стучало в мозгу.
Но мать ее оказалась худенькой и очень простой и доброй на вид женщиной. Когда Аля показала ей брачное свидетельство, она испуганно всплеснула руками и ее ласковые глаза потускнели и наполнились слезой:
— Что же это вы, не могли все по-людски сделать? Свадьбу сыграть, к отъезду приготовиться. Война, что ли? Бомбят вас? Скомкали все. Не по-людски, не по-людски это.
— Не хотим мы с Сережей шумной свадьбы. Без нее лучше, — весело затараторила Аля. — Не обижайся, мамочка, все хорошо будет. — Она поцеловала ее в щеку, а потом подбежала ко мне и крепко обняла за шею, не таясь и не стесняясь.
— Дай бог, дай бог, чтобы все было хорошо, — говорила мать, искоса поглядывая на меня.
А я молчал. Муж объелся груш.
— Ой-ё-ё, и молодежь нынче пошла, все им нипочем, все у них должно быть иначе, — причитала мать.
Она суетилась, бегала из комнаты в комнату до тех пор, пока не пришел муж, подполковник Васильев.
— Хватит тебе, Ирина Сергеевна, — спокойно сказал Петр Иванович. — Вспомни лучше тот день, когда мы с тобой поженились. Аэродром наш фашисты бомбили. Ты, невеста, под огнем пушки у самолетов заряжала, а я, жених, мотор у «лавочкина» менял. И сейчас такая же молодежь, только время другое.
Мать сразу умолкла, притихла, ее лицо снова засветилось такой же доброй и ласковой улыбкой, как и у дочери. Она, застелив стол белой, накрахмаленной до сахарного хруста скатертью, стала готовить праздничный ужин. Замелькали в ее немного дрожащих руках фарфоровые тарелки. Одна тарелка вдруг упала на пол и разлетелась вдребезги.
— На счастье! — торжественно воскликнула мать.
Мне показалось, что она нарочно толкнула тарелку на пол. Таков у русских людей обычай, который стал традицией.
— Любите, детки, друг друга. Только тогда человек чувствует себя человеком, когда умеет по-настоящему любить, — напутствовала она.
— Понятно, мамочка, понятно, — покорно соглашалась Аля.
— Ох, ничего вам еще не понятно.
— Думаешь, ты одна любить умеешь, — хитровато вставил Петр Иванович. — Посмотри на них повнимательнее: они уже взрослые!
Позже я узнал, что мать и отец Али во время Великой Отечественной войны были авиационными специалистами: он — механик самолета, она — механик по вооружению.
Через день мы с Алей уехали к месту назначения. Ход, конечно, я сделал не новый, но поступил так, как положено поступать мужчине и человеку.
Пачку «Казбека» я так и не вернул Потанину. Закрутился, завертелся…
Жили на западе. Хорошо, дружно жили. Вскоре родился сын. Назвали его Олежкой. Рос сын, рос и отец. Леталось мне тоже неплохо. Однажды Олежка взял из шкафа мой старый учебник по аэродинамике, вытащил оттуда фотокарточку Елены Александровны и измалевал ее чернилами. Я не ругал сына за это. Он ведь совсем еще маленький и ничего не смыслил в жизни. Да и зачем мне эта фотокарточка? Ушла из памяти Елена Александровна, вместе с сержантом ушла…
Гора с горой не сходится, а человек…
— Меня, поди, твоя Аля и не помнит совсем, — заметил Потанин. — К подполковнику Васильеву я часто забегал, учебники по материальной части давал он мне, консультировал. С Петром Ивановичем мы раньше были знакомы, в Киевском округе служили, в одной части, до училища еще. А ты в Крыму где-то служил? На Дальний Восток сам попросился или направили? — спросил он, глядя в упор.
— Сам. Решил географию своей страны собственными глазами увидеть да и жене с сыном показать.
— До инспектора комэском был?
— Комэском.
— На новую технику давно переучился?
— Нам с тобой, Виктор, за освоение новой техники одним приказом благодарность объявили. Я, когда увидел твою фамилию, был уверен, что это именно ты.
— Знаешь, а я не обратил внимания, — искренне признался полковник.
— Эскадрилья у меня отличная была, мне и доверили новую технику в первую очередь, — не без гордости заявил я.
И тут мне захотелось рассказать о людях, с которыми служил, породнился духом, как тяжело было с ними расставаться, покидать насиженное место. Муторно сейчас в кабинете, тишина — хоть пылесос включай.
— Ничего, здесь работа интереснее, — словно уловив мои невеселые мысли, успокоил Виктор Иванович. — Погодка здесь шальная, в аккурат для хорошего летчика. Циклоны часто блудят. Нанайцы говорят, что июль еще не лето, а август уже не лето. И учения, как правило, вместе с дождями проходят. Оранжерея для первоклассных пилотов. Ты все еще майором?
— Давно уже послали на подполковника. Нет пока.
— Присвоят…
Мы подошли к подъезду четырехэтажного дома. Постояли возле красного грибка с детской песочницей. Потанин, задрав голову, посмотрел в небо, как бы разгадывая погоду на завтра. Вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. Виктор Иванович нажал на плоский матовый клавиш. В прихожей проиграл музыкальный звонок. Спущенным курком лязгнул английский замок. Дверь открылась. Пахнуло духами, ванилью, жженым сахаром. В проеме показалась высокая женщина в роскошном цветастом халате с белым отложным воротником. Это была Елена Александровна! Стройная, статная, немного пополневшая, с милым тонким лицом, с пышной копной вьющихся каштановых волос. Она и не изменилась, эта забальзамированная женщина. «До чего же дурашлива наша память!..»