Елена Александровна может выразить себя блистательным образом, умеет все взять от дарованной ей внешности. В треугольнике запахнутого цветастого халата у нее видна нежная ложбинка, от которой трудно оторвать глаза. Это необычайно идет ей. А моей Але нравится одежда с глухой защитой. Иногда она надевает мою летную куртку. Говорит, что очень любит носить ее дома, в ней тепленько и кажется, что она со мной в кабине самолета в обнимку сидит. Выдумщица она, моя Аля. Я глядел на подрагивающие большие ресницы, острые похолодевшие глаза Елены Александровны, в которые, как и раньше, было трудно всмотреться, и видел, что отражали они все чужое и далекое. Почему же тогда ее взгляд выворачивал мою душу наизнанку? У Али совсем не такие глаза. Они у нее крупные, добрые, голубые, точно в них растворилось само небо.
«Мужчины и женщины, как половинки, по всему свету разбросаны. Важно, чтобы эти половинки нашли друг друга. А бывает и так, что сходятся не те половинки, вот тогда они и мучаются всю жизнь — всю жизнь подгоняют квадратную крышку к круглой коробке», — в такие рассуждения я иногда пускался, глядя на счастливые и неудачные семьи, живущие в гарнизонах. «Ведь и меня могла прихлопнуть не та крышка…»
«Мой Потанин, мой Потанин», — то и дело пела Елена Александровна, и по углам ее рта ложились отчужденные складки. Это была она и не она. А скорее — не она, той Елены Александровны, «товарища преподавателя», уже давным-давно на белом свете нет.
«Чей же он еще? Конечно, твой… Твой бывший мальчик, сержант, теперь муж, полковник…» Отношения у них стыкованы плотненько, кругленько, точка в точку. И тут ничего не скажешь, свои половинки.
А вот и Потанин на пороге появился. Легок на помине.
— Дверь-то почему не закрыли? — забасил он.
— Забыли, наверное, — не поднимаясь с места, ответила Елена Александровна.
Я сразу почувствовал радостное облегчение. Кончилась моя роль мученика. Теперь мог свободно смотреть в ее белое лицо с тонкими бровями, на ее прозрачные, подрагивающие на каждом слове ноздри.
— Гостя развлекаешь? — спросил он у жены. — У вас ведь есть что вспомнить.
«Лучше уж не вспоминать…» — подумал я.
— Развлекаю, — наконец улыбнулась она, поднялась со стула и с облегчением добавила: — Пирог ешьте, сейчас я вам чай поставлю. — И удалилась на кухню.
— Контрольная цель прошла, — расстегивая галстук, сказал Виктор. — Пару истребителей поднимали. Вовремя и на заданном рубеже перехватили. Вот видишь, какая у меня петрушка получается? Там мой заместитель по летной подготовке, а все самому приходится. Человек он, можно сказать, с гражданскими мыслями. Приказа ждет, В запас уходит. Не то что ему не веришь, но все-таки… помочь надо. Ну что, допьем, чтобы не выдохлось?
Потанин разлил вино по фужерам. Выпили.
— У меня еще одна загвоздка, — продолжил он и взял с тарелки прямо рукой кусок пирога. — Два моих заместителя не любят контрольные полеты. Оба — асы, понимаешь. Один с опытом, другой с лихостью. Однажды послал я их вместе, чтобы друг у друга технику пилотирования проверили. Прилетели, ругаются: у одного — это не так, у другого — то. Помнишь, как в побасенке? Два командира на «спарке». Один докладывает, что находится на четвертом развороте, а другой, из задней кабины, тоже говорит, что находится на четвертом. А руководитель им по радио подсказывает: дескать, разберитесь, вы же на одном самолете летите. Видишь ли, командиры привыкли только на боевом летать… — Потанин неудержимо расхохотался. — Потом я их сам стал проверять. Они-то у меня сразу поняли, с кем и на чем летят… — Виктор сжал кулак и посмотрел на жену, которая стояла у него за спиной.
— Хватит, хватит, — предупредила она, убирая со стола посуду.
Я хотел сказать, что своим примером Потанин лишь подчеркнул, что в части у него нет единой методики обучения. Если один летчик делает так, а другой — по-своему, значит, оба они не знают, как делать правильно, делать, как установлено. Выходит, каждый командир и от подчиненных требует «своей» техники пилотирования, а не единой для всех. Но я не стал говорить Виктору, в этом надо убедиться.
— А вот это помнишь? — спросил Потанин, любовно разглаживая в руках коричневый, из потрескавшейся от времени кожи шлемофон.
— Как же не помнить? — удивился я. — В нем первый раз самостоятельно в воздух поднимался, когда мухоловом был.
— Во, во! Все мы тогда мухоловами были. Храню, храню. Летную службу в нем начинал. Ветеран! В моем личном музее, — задумчиво произнес он и глянул на картину родной деревушки с покосившимися хатками.
Наверное, нет выше и бескорыстнее курсантской дружбы. Но как она меркнет после окончания училища, отступает назад под напором широкого и яркого начала офицерской жизни! И лишь потом, когда споткнешься раз-другой, пускаешься в воспоминания этой дружбы, возвращаешься к ней, ценишь ее, как самую бескорыстную и самоотверженную. О дружбе, о друзьях-товарищах и на многие другие военные темы мы и проговорили с Виктором за полночь. Потом улеглись спать.
Я долго не мог уснуть. Сердце точно попало в восходящий поток. Подбросило его и неведомо куда понесло, душу холодным сквозняком продувало. И всерьез я думал, что покинула меня застенчивость летная и всякая другая, а вот сейчас постеснялся сказать, что у Потанина в части нет единой методики обучения. А он бы не стал церемониться, в глаза правду сказал, на то он и Потанин, а я Стрельников, товарищ майор…
То я вдруг мысленно ставил рядом с собой Елену Александровну, а она рядом не умещалась, тесно ей было со мной.
Случается так вот у молодых летчиков. Взлетит он первый раз в паре ночью. Кругом звезды. Чуть отвлек взгляд от ведущего, так и смешались его бортовые огни со звездами. Крутит летчик головой: где ведущий? И не поймет: кругом звезды. Тогда хватается за самую яркую, сектор газа до упора — и пошел за ней вдогонку. Вот тут и слышит в наушниках: «Куда пошли? Смотрите — справа…» Глянул: ведущий рядом. И чего это я вспомнил? Зачем мыслям слабину дал? Вот как неверно отрегулирован человек! Все забытое вдруг снова всплыло, белой пеной, а всплыло. Зачем? Почему? Да над этим вопросом еще древние греки ломали головы. Не хватало мне еще тут свернуть себе шею.
И я уснул.
В летный класс я зашел, чтобы ознакомиться со схемами захода на посадку в системе этого аэродрома. Стены класса от пола до потолка были увешаны схемами и графиками с изображением кудрявых облаков, черных крестиков самолетов, кривых профилей снижения и набора высоты. От окна до окна сталью отливал реактивный двигатель на мощных красных подставках. На заднем столе, придвинутом в угол, я увидел летчика, склонившегося над какими-то учебниками. Заметив меня, он поднялся и представился:
— Лейтенант Прохоров!
«Так вот он каков, этот неудачник!»
— Садитесь, — сказал я, опустившись рядом с ним на стул.
Прохоров сел, машинально сложил учебники и уставился на меня. Он глядел отрешенно, и в то же время в глубине его глаз виделась сухая, цепкая жалость. Наверное, и я так вот еще в училище таращился на инспектора, весь иссякший, исчерпавшийся, будто торопился к своему летному финишу. В этот момент мне хорошо запомнилось лицо лейтенанта: смуглое, с выпуклым лбом и маленькими сердитыми глазами. Воротник шевретовой куртки был ему великоват, и тонкая шея с острым кадыком как-то одиноко торчала из кожаного хомута. Прохоров сутулился, ворот наползал на его длинные волосы и ерошил их, и от этого он походил сейчас на птенца, случайно выпавшего из гнезда. Его вид вызывал во мне чувство сострадания. Не к месту мне сейчас это чувство… Но что поделаешь: наши симпатии чаще отдаются тому, кто напоминает нам самих себя.
— А вы почему не на тренажере? — спросил я.
— Для меня тренажер, товарищ майор… — начал он, вставая со стула.
— Сидите, сидите, — остановил я.
— Для меня, товарищ майор, тренажер, — продолжил он, опускаясь на место, — что мертвому припарки. Притом, я не летаю завтра. Не запланирован. Забыли мою фамилию. Меня-то вы хотите в облаках проверить?