— Видишь зубчики перегрузок? Видишь? Вот они! — тыча в пленку пальцем, возмущался комэск. — Пилотаж как пилотаж!
— Что же это за перегрузки, товарищ майор?! Курам на смех! — упрямо сопротивлялся летчик, не поддаваясь натиску Яшина.
— Что же ты хотел? Пятерку я тебе поставил?
— Я, товарищ майор, вам уже говорил, что хотел, — загадочно пояснил Смирнов. — Что мне ваша пятерка?
— Считай разбор законченным. Закрой дверь с той стороны! — отрубил комэск. — Понятно? Елкина мать!
Смирнов сгоряча свернул непослушную пленку и сунул ее в карман, но она спружинила, выкрутилась змейкой и упала на пол. Летчик подобрал ее и положил на стол.
— Пошли, Стенька, нас здесь не поняли. Нам с тобой еще брюки надо утюжить, — сказал своему другу Смирнов и косо поглядел в мою сторону.
— Пойдем, Иван! — подхватив настроение своего ведущего, заторопился Анохин. Всем видом своим они говорили, что без боя не сдадутся.
Летчики вышли, забыв закрыть за собою дверь.
Я так и не понял, из-за чего у них сыр-бор разгорелся, чем был недоволен Смирнов. Но ясно, что произошел какой-то разлад.
Яшин зло бросил на шкаф фуражку, пригладил пятерней поредевшие волосы и прошел в смежную комнату. Валиков криво усмехнулся одной щекой, закрыл шкаф на ключ и аккуратненько, бочком вышел из-за стола и последовал за командиром.
— Давно этот сыщик здесь? — послышался недовольный голос Яшина из другой комнаты. — В книжках копался?
— Недавно, — полушепотом отозвался начальник штаба. — Вашу летную книжку смотрел.
В проеме двери показался Яшин с деланной улыбкой на лице.
— Моим прошлым заинтересовались? В курином яйце грань ищете? — с раздражением спросил он и поглядел на свою летную книжку. — У меня биография в порядке. Не здесь причину надо искать.
«Видно, Яшин не страдает застенчивостью…» — подумал я.
— Летчик растет в коллективе, и тут от каждого зависит его становление, — сдерживаясь, проговорил я.
— Причина здесь одна, товарищ майор. Рожденный ползать… — цокнул языком комэск. — Резину тянуть нечего. Прохорова надо срочно переводить на работу полегче.
«Опять рожденный ползать… и — баста! Замечательный щит. Объяснение всех наших грехов и ошибок…»
— Зачем же торопиться? А вдруг и не надо списывать? Парень он здоровый. В закрытой кабине летал отлично. Так в его летной книжке записано.
— Колпак, он и есть колпак. — Комэск приблизился ко мне, сел на стул, широко расставил локти. — Я, товарищ майор, очень люблю «Лунную сонату» Бетховена, но только не в своем исполнении, хотя и на пианино балуюсь в свободное время. Мне кажется, что полковник Потанин хочет заставить Прохорова исполнить «Лунную сонату».
— Вы музыкальную школу закончили?
— Нет, не закончил. Выгнали. Сказали, что медведь на ухо наступил, но поздно заметили.
— Правильно сделали, — довольно подтвердил я. — Лучше поздно, чем никогда.
— Нет, именно поздно. Я еще и сейчас продолжаю играть.
— Играйте на здоровье.
— Да, но если я играю плохо — жив остаюсь, инструмент не страдает. А выпускать летчиков в облаках — не игрушечки. Можно все исполнить по-другому… Памятник в миллион рублей, дороже, чем Бетховену, — с напускной небрежностью, в то же время как-то виновато произнес майор.
— Волков бояться — в лес не ходить.
— Не знаю, как таких, как Прохоров, из училища выпускают? — не слушая меня, сказал комэск.
«Забыл, забыл он, видно, что ему написал инструктор в характеристике…»
— Через ворота выпускают, товарищ майор, — огрызнулся я.
Мы замолчали. Яшин то и дело двигал по столу дюралевый макетик самолета. Валиков сидел от меня с правой стороны и чертил на бумаге какие-то каракули, на левой руке указательного пальца висела связка ключей.
В доводах комэска был, конечно, резон, но соглашаться с ним я пока не собирался. У меня ведь тоже был опыт. Всяких летчиков доводилось встречать. Были и такие, которые с трудом овладевали самолетом, но уж потом, когда осваивали его, срастались с ним накрепко, были и талантливые, но…
— В свое время я тоже командовал эскадрильей, — спокойно начал я развивать свои мысли, которые только что роились в голове. — Были у меня пилоты и тугие и с божьей искрой, как говорится. Уходили из авиации иногда и те и другие. Уходили потому, что были людьми равнодушными — для них что летать, что гусей пасти. И лучше, конечно, если они будут гусей пасти. Равнодушные люди для авиации не годятся. Но если человек хочет летать — за это надо побороться, пострадать вместе с ним.
— Даже пострадать? — картинно засомневался начальник штаба и маятником покачался на стуле.
— Подожди, Валиков, не лезь, — сердито оборвал его Яшин.
Капитан внимательно и хитровато глянул в глаза командира и сразу умолк: он, видно, почувствовал, что сбился с прицела. Его круглое лицо покраснело, подрумянилось и напоминало мне сейчас сказочный колобок: я от бабки ушел, я от дедки ушел…
— Надо ли, товарищ майор, за это страдать, надо ли бороться? Демагогия все это, извините за резкость! — Яшин приподнялся и ухватился за крышку стола, словно боясь, как бы не выскочить из самого себя. — Не лучше ли бороться за намеченную программу, — кивнул комэск на стену, где висел план-график. На нем столбиком были выведены фамилии летчиков. Напротив каждой из них намечены упражнения, различные по сложности задачи. — Вон он! Пила-пилой! А Прохоров там, как выбитый зуб! Пустой налет. Что я могу поделать, если он на посадочном курсе телепается, как… цветок в проруби… — Яшин глянул в сторону начальника штаба. Губы у Валикова разлепила одобрительная улыбка.
В серых маленьких глазах комэска виделся недобрый блеск, он говорил спокойно, но спокойствие это ему давалось с трудом, с большим трудом.
«Все мы самолюбивы и вспыльчивы, но умерять себя можем. Можем, когда надо, когда этого требует обстановка. В воздухе мы умеем сдерживаться, оставаться хладнокровными, когда бывает очень и очень трудно. Иначе какие же мы тогда летчики? Тогда бы мы поднимались в небо лишь для того, чтобы катапультироваться…»
Мне хотелось сказать Яшину, что у живого дела всегда есть преимущества перед любыми планами, проектами и прожектами. По спорить с ним было уже бесполезно, он сильно увлекся своими планами, да и чувствовалось, что Яшин привык прислушиваться к собственному голосу. «Пианист… Стучать бы ему на барабане».
— Словом, понял, понял, — бесстрастно остановил я его, торопясь свернуть разговор. — Планируйте меня с Прохоровым, сделаю с ним полет по приборам в закрытой кабине, сходим в зону, зайдем на посадку по системе, поглядим, как он там телепается.
— Пожалуйста, запланируем в зону по системе, командир мне уже говорил, — медленно расставляя слова, согласился Яшин.
— В любом виде можем запланировать, — подтвердил начальник штаба. «Адъютант его превосходительства!»
Мне уже не хотелось разговаривать из-за того, что не давал покоя предстоящий полет с Прохоровым. Я встал из-за стола, надел фуражку.
— Почему же вы сразу не хотите в реальных условиях его проверить? — спросил Яшин.
Валиков замер с полуоткрытым ртом.
— Проверю и в реальных, а что?
— Ничего, бывает, с себя… Ладно… — Яшин криво усмехнулся.
Я вышел за порог и придавил дверь, которую забыли захлопнуть за собой Смирнов с Анохиным.
Разговор с Яшиным не покидал меня весь вечер. Понятно, если человек не хочет летать, палкой его в небо не загонишь. Но если он хочет, горит желанием летать… Да и, в общем, Прохоров уже летал, и летал неплохо. Даже не сравнить с тем, что было когда-то у меня… Но вот Прохоров споткнулся, потерял уверенность. Вывозные, провозные и контрольные полеты с комэском, видно, довели пилота до состояния неопытного велосипедиста, слишком живо представляющего, что сейчас он наедет на столб. Ему еще в уши кричат: «Столб! Столб! Столб!» И он сворачивает в сторону и обязательно налетает на него. Он не боится за жизнь, вся жизнь его в авиации. «Если выгонят, из авиации — кончится и жизнь…» — вот о чем он думает, когда летит с контролирующим на «спарке». Летчику надо думать о полете, а мысли его скручены. Он должен смотреть на приборы и работать, работать с напряжением, но он уже достаточно напряжен от слов, которые слышит в наушниках.