Ученый муж! Науке с головой предан. Сын у меня родился, а он лезет со своей мимикой. Скоро перед входом в трамвай галоши снимать будет. От такого разговора пульс невольно заскачет.
— Ясно! — ответил. Что мне сейчас этот доктор в накрахмаленном халатике? Сами с усами!
«Газик» уже стоял в готовности. Хлопнув дверцей машины, скомандовал шоферу рядовому Цюпе:
— В город, к жене и сыну!
Весело затарахтел мотор, «газик» легко тронулся с места и рванулся к воротам гарнизона. Вскоре машина выбежала на широкое шоссе и полетела над асфальтом, как самолет. Проносились навстречу машины. Завинчивалась в сопки дорога. По сторонам лезли в гору столбы, радостно фыркая, лез туда и наш «газик». Петляла лента асфальта, вместе с нею петляли и мы, не знало и солнце, как лучше светить — появлялось то слева, то справа. Не прошло и получаса, как машина въехала на главную улицу города. Вот она — крупным планом! Не то что сверху — вся живая, выразительная.
Перво-наперво решил Олежке игрушек накупить: пластмассовых слонят, медвежат, надувных крокодильчиков. Потом подумал, что их девать некуда. Вот цветы бы — это дело! Цветы как раз к месту: и модно, и нежно, и красиво!
— Стоп! — кричу шоферу.
Машина останавливается возле стеклянного цветочного киоска. Подбегаю к нему. В глазах рябит, в пальцах деньги потеют. Набираю пучок гладиолусов: красных, розовых, фиолетовых. Они как живые стрелы. Такие цветы раньше и в руках не держал.
— Хороши? — спрашиваю шофера.
Вижу в зеркале над ветровым стеклом, как Цюпа озабоченно хмурит тонкие брови.
— Хороши, — отвечает, а на цветы и не глянул. Не подошло его время цветами любоваться.
— Куда ехать, знаете?
— Как не знать? Вас не первого везу, — пояснил водитель. — Вон у лейтенанта Фокина сразу двоих родила— девочку и мальчика. Так мы тогда весь город исколесили — все цветы искали. А какие там цветы — кругом сугробы. Дело было зимой. Правда, с одной женщиной случайно разговорились, так она ему с подоконника отщипнула аленький цветочек. Лейтенант его все в рукавице прятал, боялся приморозить. Привез-таки жене. — Шофер глянул на меня. «Ишь, молчун, разговорился, расчувствовался. Прямо сказка!»
А этот Фокин! Никогда бы не подумал. Надо же, такой бирюк — и вдруг цветы. Конечно, сразу двоих. Сразу — отец в квадрате. Вот бы мне так. Ну ничего, пока и одного Олежку хорошо. А потом? Потом будет и по-моему — Наташа и на девочку согласится.
Интересно, как это подполковник Торопов узнал, что у меня сын родился? Небось позвонил в санитарную часть, оттуда мою Наташу увозили. Замполит, он и есть замполит. Все должен знать. А он и знает все, даже больше. Вот человек! Везде успевает. Проворный. Без шума и треска все делает, не заметно, а… Как сахар в стакане: не видать, а чай сладкий…
Скрипнули тормоза. Машина остановилась возле трехэтажного тихого дома.
— О, це! Розовый домик! — облокотившись на баранку, сказал Цюпа.
Мне было все равно: какой он — розовый или серо-буро-малиновый. Важно, где дверь.
Дежурная сестра с натренированной улыбкой взглянула на меня, отложила в сторону томик «Библиотечки фантастики», открыла толстый журнал, похожий на древнюю рукопись. Провела красным ноготком по желтой странице и сказала:
— Поздравляю! У вас мальчик! — У нее был такой вид, будто она распорядилась, чтобы у меня родился непременно мальчик, а не девочка. Даже не встала: книжка у нее рядом лежала интересная, по профилю.
— Спасибо, спасибо, — откланиваюсь. — А как бы мне на жену взглянуть?
— Пожалуйста, с улицы. Смотрите с угла второе окно на третьем этаже, а от балкона четвертое. Сейчас я передам туда.
Иду к двери, повторяя в уме данный мне «адрес».
Задрав голову, ищу окно. Второе от угла, четвертое от балкона. Вот оно. Кто-то там мелькает. Где же Наташа? Стоп, стоп! Она! Она, конечно. Рукой машет. Наверное, она. Силуэт. Еле видно. Тут еще фуражка на глаза лезет. К окну, видно, подошла сестра, и Наташа исчезла. Короткометражная немая кинокартина. Эх, сейчас бы на дерево взобраться. Да нет поблизости высокого — одни карлики. Без меня они там наверняка что-нибудь да перепутают. Родную жену не показали.
Сел в машину и только сейчас вспомнил про цветы. Схватил букет и снова ринулся в дверь.
— Передайте, пожалуйста, — говорю сестре милосердия.
— Жену видели? — спросила она, но томик с фантастикой от себя не отодвинула.
— Ага! — отвернулся я от ее взгляда и посмотрел на чашу, обвитую змеей, которая была нарисована на плакате, висевшем на стенке.
На обратном пути рядовой Цюпа неожиданно сказал:
— Вы, товарищ старший лейтенант, такую большую фуражку надели — смотреть смешно. Вас, поди, и жинка не узнала.
Я снял фуражку и бросил ее на заднее сиденье:
— Узнала!
Наш «газик» медленно выезжал из города, ему то и дело преграждали дорогу другие машины. Мы часто останавливались.
Шумит барокамера. Чувствуется, как воздух, застревая в носовых перегородках, вырывается наружу. Старательно работают машины, создавая вакуум в нашем маленьком круглом помещении. Похоже, что мы сидим в лайнере, который пошел в набор высоты. Только здесь нет красивых стюардесс в синих костюмчиках, в синих коротеньких юбочках и с очень синими орбитами глаз, нет вкусных «долгоиграющих» конфет, а поэтому мы сидим и глотаем слюну, чтобы в ушах не кололо. Да нет табло, которое запрещает курить и приказывает пристегнуться ремнями. Но мы и без того знаем, что курить тут нельзя, а пристегиваться нам не надо. В круглом иллюминаторе, как портрет в рамке, то и дело вырисовывается такое же круглое лицо майора Тарасова. На вид он смешной, и очки носит смешно, как слоны в детских мультфильмах.
Доктор проверяет состояние нашего здоровья перед полетами, измеряет температуру, кровяное давление, заставляет дуть в трубку спирометра, чтобы определить, много ли в нас духу осталось… Еще он лечит от гриппа и ангины. Выгоняет из Дома офицеров с вечерних сеансов, если рано начинаются полеты. Он бегает за нами с азартом матерого охотника. Доктора мы побаиваемся. Человек он безобидный, но может «сбить» летчика с любой высоты. Пишет диссертацию — науку двигает. Бескомпромиссный, гуманный до перегиба. Чуть что — будет проверять тебя своими приборами и час и два: найдет — отстранит от полетов, не найдет — все равно отстранит. Конечно, что они, приборы? Ими только лошадей осматривать — немые, не скажут, что у них болит. А летчик скажет, если невмоготу станет. Не всегда, правда. Однажды я промолчал. Живот у меня тогда перед полетом разболелся, как у плохого солдата перед боем. Думаю, скажешь — засмеют. И полетел. В воздухе и про боль в животе позабыл, а после посадки — все как рукой сняло. Могло, конечно, в небе и смешное случиться, но об этом я подумал потом.
Ох и нудно в этой бронированной скорлупе! На самолете подниматься на высоту в тысячу раз лучше. Там работаешь, есть думать о чем. А здесь сидишь и прислушиваешься к своему здоровью. Так и заболеть недолго. Кажется, что нас посадили в адский котел, только огонь под ним никак не разведут — дрова попались сырые.
Мы сидим вчетвером. Сидим, прижавшись друг к другу, как родные. И нет нам никакого дела до докторских диссертаций. У нас своя задача — выдержать, не раскиснуть в разряженной атмосфере, уверенно пройти по этой дороге в небо. Космонавты выдерживают, а мы что? Для нас такая обстановка — игра в летчики, и не больше. К резким перепадам давления привыкли капитан Гуровский и лейтенант Сидоров, не в диковинку они и мне. Только вот капитан Леонид Хробыстов давно не подвергал свой организм таким воздействиям. Он недавно закончил инженерную академию. Когда пришел в часть, его назначили инженером эскадрильи, но он не захотел командовать техниками, не захотел для кого-то готовить самолеты. Хробыстов до поступления в академию был летчиком, молодым, правда. Потом изменил своей профессии — пожелал стать инженером. Теперь вновь захотелось летать. Бросался из крена в крен, меняя жизненные курсы-галсы. Тогда казалось, что в чужих руках все толще, крепче и надежнее. Вот и сменял штурвал самолета на штампованный гаечный ключ. А потом…
Ох как Хробыстову захотелось летать! Бывало, сидел он среди летчиков в своем техническом комбинезоне и с жадностью слушал рассказы пилотов, вернувшихся с задания. Его обветренные губы застывали в восхищенной улыбке. Скулы на худом лице заострялись, и в глазах легко угадывалась какая-то грустная, давно ушедшая радость. Видно, уже не ушами, а душой он их слушал. А однажды не выдержал и сказал: