— Летаете вы как бог, — сказал он, — а садитесь — не дай бог! Земля рядом, а вы ждете чего-то. Самолет из угла планирования надо пораньше выводить. Побольше на тренажере занимайтесь. И дело пойдет, обязательно пойдет.
Так мне Малинкин тогда понравился!
Через два дня, после контрольных полетов, он выпустил меня самостоятельно. Вылетел я как бог, может, и лучше. Командир поставил мне отличную оценку.
После этого Малинкин понравился мне еще больше.
Лейтенанта Семена Ожигова, техника моего самолета, принимали в партию. Первым выступил инженер полка подполковник Вепренцев.
— Лейтенант Ожигов не имеет замечаний по службе. Истребитель, который обслуживает, всегда находится в образцовом состоянии, — сказал он. — Я рекомендую принять его в ряды нашей партии.
За ним поднялся техник звена. Он подтвердил мнение инженера. Хотя еще и добавил, что Ожигов дисциплинирован, исполнителен.
— А как думает командир экипажа? — спросил подполковник Торопов, глянув в мою сторону. — Что у вас, сказать нечего?
— Почему же, — всполошился я, вставая.
А к речи-то не готовился. И слова пошли случайные, незначительные. Они не могли составить правильной картины об Ожигове. Знал я о нем гораздо больше. Были у меня примеры другого порядка. И если бы я привел эти примеры раньше, то ему никто не посмел бы даже дать рекомендацию в партию. Портить общее мнение не хотелось и неправду говорить не хотелось. Техник-то не чей-нибудь, а мой. Поэтому я и постарался закруглиться.
— Я вполне согласен с выступающими товарищами, — заключил я и намеревался опуститься на стул. Но тут Генка — как обухом по голове:
— Вполне? — спрашивает.
— Вполне, — отвечаю. — Как же еще?
— Чего же ты не расскажешь, как Ожигов в двигательном отсеке рукавицу оставил? Как не закрепил перед вылетом приборную доску?
— Ты что? — гляжу в упор на него.
— Я-то ничего, как видишь, — склонив голову набок, произнес Сафронов. — А что ты? Ответь товарищам.
Глаза его стали чужие, и весь он стал какой-то чужой, будто с другой планеты. Даже голос с командирской растяжкой, спокойный и требовательный: если не смотреть на него — подумаешь, маршал говорит. «Вот разведчик…» Пришлось рассказать товарищам в сокращенном варианте.
Дело было еще зимой. Летал я тогда в зону техники пилотирования. Только оторвал самолет от земли, как кабина моя наполнилась густым черным дымом. И запах такой вонючий, едкий. «Горю», — думаю. Хотел было уже об этом на землю докладывать. Но раздумал. Глянул на приборы — ни один из них о пожаре и намека не подает, хотя они и плавают в дымном призраке. Чего торопиться! поспешишь — людей насмешишь. У летчиков ведь как заведено: лучше синим огнем сгореть, чем опозориться. Я вспомнил, как у нас у одного курсанта на высоте уши заложило, ему показалось, что двигатель смолк, остановился. Он и шарахнулся с высоты с криком и паникой… А как сел — позор на всю Европу…
Разгерметизировал кабину. Сизый дымок неуверенно, кудрявыми струйками потек к расщелинам. Протянуло малость. Сквозь дымчатую поволоку уже отчетливее глазки приборов засветились. Нормально все, и хуже бывает. Честь по чести выполнил задание в зоне. Не совсем спокойно, конечно. Было такое состояние, вроде бы сидел дома голый в ожидании пожара и без ведра воды. Произвел посадку, зарулил самолет на линию заправки. Ожигов ко мне: как машина?
— Посмотри, — говорю спокойно, но неуверенно, — что-то внутри самолета сгорело. В кабину от движка дым тянуло. Черный такой. — Я хотел сплюнуть, но нечем было — во рту пересохло.
Ожигов побледнел. Глаза от удивления поползли под козырек фуражки.
— Мать честная, так это я свою меховую рукавицу в двигательном отсеке оставил? Все обшарил и не нашел. Вот беда, вот беда, — засуетился он.
— Что же так неаккуратно? — упрекнул я. — Еще бы полушубок туда затолкал.
— Сам не знаю, как опростоволосился. Закрутился. Память куриная.
Он стоит и смотрит на меня, а я на него. У Ожигова лицо виноватое, а у меня какое — сам не знаю, наверное, тоже виноватое. Другие как-то могут людей ругать, а я не могу, не умею. Ведь это же люди. «Не нарочно ведь он это сделал, нечаянно. У кого не бывает? Дошурупил-то сразу и честно признался…»
— Гляди, в следующий раз пеняй на себя. Накажу крепко, — пригрозил я. — Безобразие, понимаешь ли! — добавил еще для приличия и записал в контрольном листе: «Замечаний в работе материальной части нет». И роспись свою поставил, заковыристую.
— Ох, и дурень же ты, — отругал меня Генка. — Что ты в прятки играешь? Техник у тебя молодой, его учить и учить надо. А ты губишь его в расцвете лет. Так он тебя в любой момент подкузьмить сможет, ненароком. Привыкнет к неполадкам. Что из того, если его раз-другой поругают? На пользу пойдет. Концы ты скроешь, а швы наружу выйдут. При случае сам доложу. Обижайся не обижайся. Не люблю, когда летчики совершают подвиги по глупости техников. Он где-то что-то недокрутит, недовернет, а потом пилот выкручивается за него в воздухе, из кожи лезет. Глупые это подвиги.
Друг как в воду смотрел. Через два дня снова взлетаю. Полет по кругу. И на самом отрыве самолета от земли вдруг мне на колени падает приборная доска. Такое чувство, будто кабина разваливается. Впереди дыра, и из нее змейками ползут разноцветные трубочки питания приборов. Придержал я приборную доску ногами, развернулся «блинчиком». Сел.
— Не докладывайте! — взмолился техник. Опять стоит передо мной… На руки свои замасленные смотрит, словно пальцы порастерял. Жалко мне его опять стало. Потом и нелепым показалось на своего техника жаловаться, это все равно что рапорт на самого себя строчить. Ушел я тогда, не сказав ни слова. Обиделся на него. А Генка снова поспешил дать мне предупреждение:
— При случае доложу. Не обижайся тогда…
Его угрозу всерьез я не принял. Друг ведь я ему. Друзья на дороге не валяются и с неба не падают. А тут вот грохнулся. Дернуло его за язык. Стою и глазами хлопаю. Минут двадцать простоял, как часовой у порохового склада.
«Сгореть мог… Мог не выдержать направление… Мог… Мог…» — как на дрожжах возникали предположения. И тут все почему-то стали меня разглядывать, и так внимательно, бесцеремонно, с неласковым любопытством. Зло даже взяло. «Антимония… Мог, да не сгорел. Жив-здоров, чего и вам желаю! И направление выдержал по линеечке — иллюстрацию к инструкции с моего взлета можно было рисовать…» — такое, конечно, я сказать не посмел, такое, даже и больше я скажу в другом месте и не всем.
«Ах, для них-то, в общем, я надоедливым кажусь! Таким надоедливым! Спасу нет! Вон уставились… Как на самолетный агрегат со скрытым дефектом», — отмечаю я про себя и плотнее прижимаю руки к бокам.
Только капитан Хробыстов сидит, низко опустив голову. У него положение не лучше, чем у меня. И если по правилам, то меня надо ругать третьим: первым — Хробыстова, вторым — Ожигова, а за ними — меня. Так нет же, я первым выскочил.
А Ожигов красный, красный. Лучи солнца его белое лицо не особенно-то брали. Здесь загорел разом. Он, видно, уже не надеется, что его примут в партию, думает о том, как бы из комсомола не выгнали.
— Панибратство в летной работе к добру не приводит. Свои поступки надо сверять с интересами коллектива! — предупредительно возвысил голос подполковник Торопов.
— Разве он думает о коллективе? — спрашивает подполковник Вепренцев. — Главное, чтобы у него в экипаже все было гладко. Пропади моя котомка, был бы я на берегу. Еще тринадцатый номер на борт своему самолету нацепил. Техника толкнул к нарушению. Ас! — Инженер опустился на стул и зачем-то вытащил из кармана свою неизменную трубку.
Вон куда клонит. Опять этот тринадцатый! Пропади он пропадом. Зачем же старое вспоминать. Я уже за этот дурацкий поступок осудил себя самым строжайшим образом. А он опять за него. Про Ожигова все уже и позабыли, разговор шел не по теме, и бочку катили в мою сторону. Я стою, спиной присохнув к стенке. Стыдно, конечно. И ответить нечего. В такие моменты и самого себя слушать жалко.
«Если авиатор утаил свою ошибку — он повторил ее дважды» — стучали в мозгу слова подполковника Торопова. Ошибка вроде бы и не моя, а моего техника самолета. Но я ее утаил, да и не раз. Теперь, если помножить…