– Папа, а почему Господь на иконе так пальчики держит?
Он, добродушно усмехнувшись, ответил:
– А это, сынок, означает, что Бог всегда смотрит, как ты работаешь, а пальчиками показывает: хорошо, мол, трудись, Я все вижу!
Вся большая семья, вместе с работниками, обедала за длинным деревянным столом, который бабушка после еды окатывала кипятком и добела скоблила ножом. Если кто из детей капризничал или лез ложкой в чугунок с кашей прежде старших, получал от деда деревянной ложкой по лбу.
В жизни казачества той далекой поры в станицах и хуторах весь уклад определяли старики. Молодежь, проходя мимо них, всегда кланялась, а взрослые почтительно снимали шапки. Пьянства не было, пьянчуг наказывали розгами. А вот петь любили все. И эту любовь к пению довелось увидеть и мне. Даже колхозы не смогли отбить у казаков любовь к своим песням, в которых просилось на степной простор что-то манящее, родное и привольное.
Когда после потери хутора наша семья жила уже в станице, то в поля и с полей ездили в грузовиках, из которых всегда неслась веселая мелодия. А когда начинало закатываться солнце, то эти мелодии, казалось, перетекали с одного края станицы на другой. Помню, как догорающий вечер раскидывал над степью необъятный звездный купол и представлялось, что поет весь степной край песню несломленной свободы, песню чистой казачьей души. Думалось, что открывшийся мне мир добра и счастья навсегда останется со мной, как и то незабываемое любимое детство, которое стало частью моей души и вошло в плоть и кровь.
Наш дом одной стороной выходил на луг, называемый «выгон», где паслись коровы и лошади. Трава там росла низкая, от частого выпаса словно подстриженная. В период майских гроз как будто все весенние радуги спешили вспыхнуть над лугом, чтобы дать место покрасоваться и другим радугам. В луговых низинах стояла теплая вода, отражая высокие белые облака, по которым мы пробегали босиком, разбрызгивая сверкающие небеса. Но то, что пребывало внутри, было больше и важнее того, что находилось вне меня, ибо оно являлось главным, тем, ради чего существовало все остальное и даже я сам. Оно определяло все вокруг, то, что оставалось внешним и не имело этой жизни, которая жила во мне в великом молчании и покое, и к которой так трудно оказалось вернуться став взрослым.
Находясь постоянно среди сверстников, меня не покидало удивительное ощущение, подобное сокровенному пониманию, что нечто во мне безсмертно и будет существовать вечно. Что-то необыкновенное и предельно ясное окружало меня со всех сторон, но более всего пребывало внутри меня и, словно немеркнущий свет, ясно открывалось моему сердцу. Оно являлось мною и было безсмертно. Оно не могло умереть, ибо не ведало смерти. Тогда мне представлялось, что это ощущение, неотъемлемое как воздух, которым мы дышим, свойственно всем людям.
Находясь в этом безсмертном «нечто», похожем на сферу, не имеющую границ, мне было легко и свободно жить, потому что в этом пребывала сама жизнь или, точнее, оно само было жизнью. Это удивительное неведомое ведало жизнью и подсказывало детскому сердцу как нужно жить. Только много лет спустя мне удалось понять, что это состояние детства, неумирающее и вечное, есть переживание постоянного самообнаружения или откровение души, существующей в чистоте народившейся жизни, неразрывно связанное с Богом, сказавшим о детях удивительные и мудрые слова – что их есть Царство Небесное.
Первый умерший, которого мы увидели, не вызвал у нас, детей, чувства страха, а скорее удивление перед странным поведением взрослых, которые словно играли в неприятную игру, в истинность которой не верило детское сердце. Каждый раз после Пасхи сельчане, приготовив куличи, различные печеные изделия и набрав в сумки крашеных яиц, отправлялись со всей этой снедью на кладбище, где поминали своих близких. Так делала и моя мама, с которой я ходил среди могильных крестов, держась за ее руку. В то время она была глубоко верующей, на всю жизнь отказалась от мяса, и я часто видел ее молящейся. Помню огромное количество полевых цветов, сплетенных в венки, которые украшали деревянные кресты, горящие свечи, светлую печаль на лицах людей – и странное чувство овладевало мной, как будто мы находились среди живых, где не было тех, кого принято называть усопшими. Поэтому из той поры в памяти так сильно запечатлелись церковь и кладбища.
Вернувшись домой, я пытался представить себя мертвым: закрывал глаза и переставал на мгновение дышать. То, что мое тело существует, ходит, бегает, совершает разнообразные действия, я понимал, но в то же самое время не чувствовал, что оно имеет вес, чувство тяжести тела отсутствовало полностью. Состояние легкости и спокойного счастья не оставляло меня ни на миг. И даже когда я закрывал глаза, оно не менялось и наполняло всего меня ощущением полноты жизни, не имеющей ни перерывов, ни конца. Как же эта жизнь могла умереть? И почему взрослые так скорбят при виде мертвого тела, если жизнь умершего не прерывалась?