— А здорово мы его взорвали, а? — обрадованно сказал он, будто произошло это только что.
— Да, камарада, — сказал Хусто.
5
Он чувствует, сон уходит и вот-вот наступит пробуждение, Кирилл хватается за ускользающую нить сновидения, спутанного и отступающего куда-то в глубину. Дыхание становится отрывистым, он чего-то лишился, что-то важное и доброе было уже почти рядом, переживает Кирилл, но так и не дошло до него. И он силится удержать видения, они тускнеют, рассыпаются и исчезают совсем. А может быть, он и не спал вовсе?..
Поежившись, Кирилл пружинисто, во весь рост, вытягивается на койке. Вдоль тела лежат его крепкие руки, он сжимает их в кулаки и чувствует, как мускулы наливаются силой.
Который час?
Он нащупывает на тумбочке часы, берет их за ремешок. На фосфоресцирующем циферблате блестят зеленовато-лунные стрелки. До утра еще далеко. Он кладет часы на место, ложится на спину, забрасывает под голову сцепленные руки и смотрит перед собой. Сквозь выщербленную внизу дверь пробивается из коридора ровная полоска света и тянется по каменному полу. В коридоре, против двери, всю ночь горит электрическая лампочка, вспоминает Кирилл.
Ему уже не уснуть. Он пробует ни о чем не думать. Ни о чем — хочется отдалить начало дня, отдалить огорчения, которые вернутся вместе с днем. Он уверен, метеорологи и сегодня ничего утешительного не скажут…
Окна постепенно заливает лиловый свет. Бледные тени ложатся у предметов, смягченно повторяя их на полу, на стенах. Глаза Кирилла рассеянно бродят по потолку. Потолок разрисован затечинами, похожими на поднятую холмиком спину кролика — над окном, на гребень с выломанными зубцами — над дверью, на футбольный мяч, из которого выпустили воздух, — над койкой Ивашкевича.
Ивашкевич мерно посапывает во сне, будто ходики отстукивают время. Его голова вдавилась в подушку, разделив ее надвое. Взгляд Кирилла скользит по лицу комиссара, тоже разделенному светом и тенью, и щека, обращенная к окну, кажется серой. Кирилл отводит глаза. Будто высеребренная морозом, все еще блестит полоска на полу. Кирилл ворочается, но неудобство, которое испытывает, остается. Холодно. Рывком натягивает он к подбородку ворсистое одеяло мертвого мышиного цвета, которому даже предутренний свет не придает теплых оттенков.
Кирилл ловит себя на том, что его одолевает раздражение. «Этого еще недоставало!»
— Подъем! — трубно гремит одновременно на всех четырех этажах казармы. — Подъе-о-ом!
В казарме начинается рабочий солдатский день.
Кирилл отбрасывает одеяло, ставит ноги на настуженный пол. В ту же секунду отрывается от подушки голова Ивашкевича. В полусвете справа и слева мелькают фигуры, приходят в движение брюки, сапоги, гимнастерки.
Всех как бы сдуло с коек.
Подобно потокам, хлынувшим сквозь прорванные плотины, на широкий плац высыпают бойцы, похожие друг на друга, как горошины из одного стручка, и строятся на физзарядку. Плац теперь не кажется просторным.
Кирилл поднимает глаза вверх. Он видит, ветер раздирает посветлевшие облака, они клубятся, поднимаясь выше и выше, — небо становится подвижным.
— Смотри, Гриша… — толкает Ивашкевича в бок. — Смотри, — не отрывает обрадованных глаз от неба. — Дело, а?
— Да вроде, — неопределенно отвечает Ивашкевич. Он тоже смотрит вверх, но не с такой надеждой, как Кирилл.
Завтра возможен вылет. И Кирилл чувствует себя уже за пределами этого дня, и его свет, его заботы не для него. Он как бы уже пережит, день, хотя еще длится, и сознание этого уводит Кирилла отсюда по выпрямленной линии, минуя столько дел и вещей, потерявших для него всякое значение.
Кирилл поднимается по лестнице, шагает через ступень. Сказывается давняя привычка. Всю жизнь, всегда, ему не хватало времени, может быть, потому и привык широко шагать. И вчера, и позавчера он не отлучался из казармы, ожидал вызова в Управление, ведавшее подготовкой десантных отрядов, вызова и приказа о вылете. Иногда Кириллу начинало казаться, что его совсем забыли, что нелетная погода, возможно, не единственная причина задержки. «Что же тогда? Что?» — размышлял он. И утверждался в догадке, что сейчас, когда в дело двинуты огромные армии, когда у командования столько больших забот, сейчас просто не до него. «Подумаешь, отрядик…» Что и говорить, хорошее утешение… В таком случае он сам напомнит о себе. Подождет еще день, сегодняшний. А завтра непременно напомнит о себе. «Тоже мне радость — околачиваться в казарме!»
Ступень. Ступень. Ступень. Ступень. Первое пришедшее в голову решение несколько успокаивает его, и мысль перестает сбиваться, приобретает ровное течение.