— Карать кого? Население? — требовал командир ясности. — Переведи, Ирина.
— Да. Население, — произнес оберст совсем тихо, так тихо, что Ирина переспросила его. — Население, — повторил он чуть громче. — Да. Мы действовали беспощадно. Этого требовал приказ фюрера.
— Значит, стариков, женщин, детей? — допытывался Кирилл. — А Иозеф Штрумпф, как эсэсовец, тем более карал население?
Штрумпф прерывисто дышал, и дыхание его пахло ромом и табаком. Он поднял голову и холодно сказал: «Да». Он жалеет об одном: мало, мало, мало успел расстрелять советских людей. Да, женщин тоже. Детей тоже. Всех. Щеки его стали меловыми, потом багровыми, потом снова белыми, и глаза тоже меняли цвет и выражение.
Ивашкевич услышал, как под столом сухо хрустнули пальцы Кирилла.
Ивашкевич посмотрел на Казимира:
— Говоришь, пятьдесят большевиков?
Казимир вздрогнул.
— Значит, пятьдесят? — скрестил Ивашкевич руки на груди, они заметно дрожали. — Это вдвое больше, чем тебе лет. — Он перевел взгляд на попа. — Батюшка, а как же то самое «не убий»? Или, верно, заповедь эта обращена только к нам?
Поп как бы и не слышал вопроса. Он стоял возле Паши и, прикрыв маленькие глазки, раскачивался из стороны в сторону и все время исступленно бормотал: «Господи помилуй… господи помилуй…»
— А пошел ты… — послышался рассерженный шепот Паши. — Гудишь и гудишь мне над ухом…
— Господи помилуй, — захныкал поп в голос.
— Помилуй? — гневно сощурил глаза Ивашкевич. — Скажите, чем заслужили они это — помилуй? Такого вопроса не задавали себе, батюшка? Выходит, греши, подличай, а возмездие — так господи помилуй?
— Явите милосердие, — лепетал поп, и плакал, и качал головой.
— Милосердие? — с удивлением посмотрел на него Кирилл. — Это еще что? Быть милосердным — божье дело. Мы же справедливы. И потому говорим: смерть им. Паша, веди!
39
В темноте, тронутой редкими огоньками предрассветных окон, Оля и Аксютка и не заметили, как выбрались на окраину, как вышли за город.
Город остался позади. Они шли по пустынной заснеженной дороге, встречный ветер бил в глаза. Валенки глубоко погружались в снег, и было трудно передвигать ноги. Аксютка, опустив голову, закутанную платком, прижималась к Оле, чтоб не отстать. Оля несла корзинку с солью, мылом, свечами, спичками.
Ветер крепчал.
— Холодно, — одеревеневшими губами призналась Аксютка. — Мороз и в варежки залез.
— Суй руку под мышку мне, — сказала Оля. — Потерпи, войдем в лес, теплее будет.
— Это я так… — Но руку в варежке Оле под мышку сунула.
Посветлело: их настигало утро. А может, это снег первозданной чистоты источал свет, синеватый и холодный.
Мимо пронеслась машина. Оля и Аксютка не успели посторониться, их обдало сильными снежными струями. Проскочив вперед, машина вдруг затормозила.
— Олька, видишь?
— А ты не видь, вот глупыха. Нас не касается, и все. Вот глупыха. Идем своей дорогой, и все.
Машина дала задний ход и остановилась. Из приоткрывшейся дверцы высунулась голова.
— Ком… Ком!.. — позвала голова. Оля и Аксютка стояли у машины.
Откуда? — недоверчиво разглядывал немецкий офицер большие грубые валенки, поднятые облезлые заячьи воротники, крестьянские платки. — Куда?
Оля смущенно улыбнулась. Ходили на базар: что купили, что и выменяли, — показала корзинку. А идут домой, на хутора.
Офицер еще раз оглядел девушек, должно быть, успокоился, захлопнул дверцу. Машина рванулась, выдирая под собой густые лепешки снега и отшвыривая их назад. У домика дорожного мастера свернула на Чернобродский лес.
— И смотрел же на корзинку, — сказала Аксютка. — Думал, наверно, гранат полно.
— Видела, куда повернули? — шепнула Оля.
— А то нет, — дернула Аксютка плечом.
— Интересно. — Машина, повернувшая на Черный Брод, не покидала мыслей Оли.
Вот и они подошли к домику дорожного мастера. Еще километра полтора, и дорога — лесом. Потом через лес километров четырнадцать, и повернуть на березы, и еще с километр чащей, а там Медвежье урочище и на пригорке — избушка Кузьмы.
Оля заторопилась:
— Мороз и правда берет.
А лес впереди словно поднявшаяся над дорогой огромная тень. Перед глазами взлетали космы серого ветра, и тень эта пропадала, потом снова возникала на том самом месте.
В лесу воздух снова потемнел, и девушкам могло казаться, что они все еще там, на окраине города, дожидавшейся рассвета.
Дорога давно ушла в сторону, а они все брели лесом.
— Ну, Аксютка, держись. Теперь уже скоро.