— Так Кирила, говорю ж, совсем болен. Потому и пришел. Пропадет у нас прохвост-комиссар. Прямо из рук выскользнет, — переживал Кузьма.
— Совсем болен? — Лещев посмотрел на Кузьму, и у глаз раскрылись веерки. — Плохо. Плохо.
— Сам бог спасает прохвост-комиссара.
Лещев помолчал. Опять налил в кружку кипяток.
— Ты, Кузьма, не знаешь Кирилла. Прохвост от него не уйдет. Возможно, уже не ушел… Утро ж!.. А на охоту выехать собирались на рассвете. Если верны донесения. Нацеди еще, — показал на самовар. — Кишки погрей.
Кузьма наполнил чашку, взял из блюдца грудку сахару, откусил кусочек. Глотнул из чашки.
— Дело должно получиться, — уверенно сказал Лещев. — И у Кирилла. И у Трофима с Янеком. Три недели бьется Трофим над этим. А Трофим такой, дело из рук не выпустит.
Кузьма кивнул.
— А с минами, скажу тебе, молодцы. Ну просто молодцы! Не пихнули их раньше срока. Сколько было возни, риска сколько, и все провалилось бы. Вся б операция накрылась. Другой такой случай когда еще подвернется. Молодцы.
— Мефодий как? — спросил Кузьма. — У меня и связного теперь нет. Все он у Федора околачивается.
— О, друг Кузьма, — откинулся Лещев на спинку стула. — Мефодий, спрашиваешь? Кому, как не ему, поручить возить из отрядов туши на бифштексы немцам. Он примелькался там, стал своим, гитлеровцы, которые ходят со своими девками в «Шпрее», с ним, как с дурачком услужливым, запросто, и курить дают, и чаевые.
— Мефодия пока раскусишь, — ухмыльнулся Кузьма, — дурачок, и все.
— А ему в этой операции, считай, главную роль дали. Мины!..
— Пойду, — поднялся Кузьма.
У дверей столкнулся с Трофимом и Янеком.
— Легки на помине, — сказал он.
— Случилось что? — в упор посмотрел на него Масуров. — В «Шпрее»?
— Мне откуда знать? Все новости у тебя.
Кузьма увидел, что лицо Масурова посветлело. Масуров и Янек вошли в избу.
— Жду вас, жду, — встретил их Лещев.
Кузьма в овчине, с ружьем через плечо вернулся и остановился у стола: послушать, что нового привез Масуров.
— Так в городе все как будто в порядке, — сказал Лещев. — Шесть мин лежат в корзинах на чердаке у Зоси Христофоровны. Я их проверил. Не только «Шпрее», весь квартал можно ими положить на землю. В общем, все идет как надо. Федор и Мефодий в курсе. У вас как?
— Порядок. — Масуров приложил ладони к самовару, грелся. Потом взял кружку, налил кипятку. — Как стемнеет, шесть наших полицаев, с удостоверениями, конечно, будут патрулировать около «Шпрее». Вечером же переправим в город трех немецких офицеров.
— По-немецки лучше немцев говорят… — скривились в усмешке губы Янека.
— И Янек с ними. Тоже офицер, — добавил Масуров.
— Толково, — сказал Лещев.
— И восемь девушек будут находиться на наблюдательных пунктах — от «Шпрее» до домика Зоси Христофоровны. Каждая знает свое место. И чуть что — сигнал. — Масуров выпил кипяток, посмотрел на казан, на тарелку с хлебом.
— А есть хочется как!.. — с удовольствием потянулся он к казану.
41
В три ноль-ноль мир казался огромной черной пещерой, только березы, словно белые свечки, проступали, почти не тронутые темнотой. А мороз такой — стволы трещат.
Лес, лес… «Хоть ветер сюда не проходит», — подумал Кирилл. Он чувствовал, как борются в нем жар и озноб.
Постепенно лес редел, и там, где деревья были реже, ветер настроил длинные высокие наметы, они лежали спокойные и пышные, их надо было обходить.
— Столько лишнего из-за этого шагать, — сказал кто-то у плеча Кирилла.
— У зимы, братец, дороги кривые, — откликнулся тот.
Показалась опушка. За опушкой проступал день. Но здесь, в лесу, еще клубились остатки ночи. Как белые скирды стояли впереди сугробы, за ними стлалась голая полянка. Снег на ней светлый, чистый, нетронутый, еще ни одного следа на сверкающей белизне — ни птицы, ни зверя, ни человека.
Потом в небе, затянутом синим льдом, показалось багровое дымное солнце, и воздух и снег стали малиновыми. Словно бьющие из-под снега лучи, зарделись молодые сосенки. У ног зажигались мгновенные искристые огоньки, и можно было рассмотреть каждую снежинку в отдельности, сухую, звездчатую.
Здесь было место засады.
В маскировочных халатах врылись бойцы в снег, словно растворились в нем. Высокий кустарник отделял их от большака, покрытого, как голубоватой жестью, передувами. За большаком виднелся сосняк. Сосны гордо держали свои бело-розовые купола и отбрасывали на снег четкие черные тени, будто узкие траншеи тянулись от сосен.