Самое трудное, оказывается, пережить ночь. Бессонница делает все ночи одинаковыми — безнадежно долгими, и с изнуряющей медлительностью думается обо всем, что в другое время в голову не приходит. В этом убийственная особенность бессонных ночей.
Странно чувствовать под боком пустой рукав, странно ощущать ладонь без пальцев. Он еще не свыкся ни с пустым правым рукавом, ни с неловкой левой рукой. Иногда ему кажется, что шевелит руками, крепко сжимает что-то. Какой-нибудь миг длится радостное ощущение целостности и прочности. И вдруг все это пропадает. «Кончилась жизнь?..» Мысленно примерялся он то к одному, то к другому, то к третьему, и ни к какому решению прийти не мог. Лишь только приближался к чему-то устойчивому, оно сразу же ускользало от него. Будущее лишено реальных очертаний, в расчет принималось только настоящее с его горем и его болью.
«Что-то расстроилось во мне… Что-то такое, без чего нельзя… — силится Кирилл разобраться в своем состоянии, — Но это не нервы. Нет. Другое…» Что — другое? Он сам себя не узнает. Несчастье вытолкнуло его из жизни, думает он с горечью и ожесточением. Все остальное — чепуха. Конечно, остается еще покой. «Как же!» — усмехается Кирилл. Пойдут дни, может, и годы, и он будет жить, как бы разматывая длинную ленту, на которой запечатлено все, что было с ним — точь-в-точь, — и горе и беду. Но это уже не страшно, горе и беду не выкинуть, иначе выйдет не так, как было, и это будет не его — чья-то чужая жизнь. Кое-что он все-таки добавит. Добавит то, чего не было, но могло быть. Он это ясно себе представляет — то, что могло быть. Думал же он о будущем, что-то же делал для него…
Теперь мысли о доме приходят к нему каждый день, и он отгоняет их: он понимает, что мыслей этих боится. Было невозможно думать о возвращении домой. И дом отодвигался куда-то в прошлое, в такое дальнее прошлое, что проступал как из мглы, и тогда это было безопасно. Но стоило перенести его вперед и видеть себя на пути к нему, он терялся. Вот и сейчас перед ним осеннее тусклое утро проводов, и жена и дочь в легких платьях у подъезда. На этот раз идет не от них, а к ним, и они машут ему, машут и радостно улыбаются… Он застонал даже.
«Плохо, когда человек не подготовлен к встрече с бедой…» Мысль теряет продолжение, как бы растворяется в тумане. Ладно. Он потом додумает. Утром. Но утро не скоро.
Он поворачивается лицом к стене, — может быть, удастся опять уснуть. От глинистой стены, испещренной неровными, кругловатыми, похожими на ломаные подковы, следами лопаты, исходит прохладный и острый дух земли, дух этот проникает в самое сердце. А сон не идет. И Кирилл дает памяти увести себя отсюда. И не вперед движется время, а назад, и такое же оно живое, как если бы двигалось вперед.
Назад — это тихая деревушка, такая мирная и тихая, что слышно, как ползут муравьи по залитой солнцем траве, как летит бабочка над неторопливой речкой Олой и, опускаясь, чтобы напиться, крылышками касается ясной воды, и на воде вспыхивает и расходится тоненький кружок, похожий на прозрачный пятак. А по зеленым берегам, среди лесов и болот, затянутых лишайником, раскиданы деревушки, хутора… Лес. Болото. Болото. Лес. Весной, летом, осенью непросто выбраться с хутора — надо искать обходные тропы, осторожно ступать по кладкам, переброшенным через топи. А зимой метель заносит стежку, что ведет с хутора на большак, нагромождает непроходимые сугробы. И не спится хуторянину, он выходит во двор — вокруг голо, дико, одиноко. Будто огонек мелькает в соседнем хуторе: то ли плошка в окне, то ли волчий глаз сверкает в чаще.
Кто же не помнит себя мальчишкой! Кирька… Озорной, драчливый. Случилась где драка — ищи там Кирьку: вспотевший, в изорванной рубахе, лихо сует кулаки в орущую кучу ребят. Звякнули стекла в чьей-то хате, в чьем-то саду оборвали яблоки — Кирька, все Кирька… Вырос. А такой же: «Гроза Кирька». Парни стремятся вести с ним дружбу, девкам нравится он своей веселостью, смелостью, но этой лишней смелости они и побаиваются. Любое дело получается у него быстро, будто и не требуется усилие. Но щеки становятся красными, точно их зажгли и забыли погасить. Но со лба скатываются горячие капли.
Кирилл улыбается, и кажется, не давнее вспоминает, а все это происходит сейчас. Долго-долго идет он по тропе, все дальше забираясь в просторы своего детства, своей юности. Он видит мать. Какая она маленькая, сухонькая, святая — умиленно смотрит он на нее. Прямо девочка с измученным постаревшим лицом и выплаканными глазами. Он пробует представить себе мать молодой, но ничего не получается: ее, молодую, видит он такой же — с лицом в бесчисленных морщинах, как потемневший крест на ее могиле, покривленный, низенький, весь в ссохшихся трещинах. Она садится у окна, безнадежно выглядывает кого-то. Отца, знает Кирилл. «Не скоро вернется, — уверена она. — На самый край государева царства ничью землю искать пошел. Аж на Анисей-реку. «Три души» же, Кирюшенька… «Три души» — вся земелька наша, какой с нее хлебушек?..» И мешки таскал отец на пристанях, и камень ломал в карьерах, и лес строевой валил. Заработав малость, шел и ехал дальше, туда, где на тыщу верст окрест, говорили, раскинулась ковыль-трава и, значит, непаханая земля. Ходил отец, ходил да присматривался и понял горько и окончательно: бедняку везде одинаково. Домой возвратился с «пу́стом», похудевший, заросший, словно по милостыню отлучался. «Такова жизнь, и тут ничего не поделаешь». Отец даже уверовал: «Всем сытым быть, так и хлеба не станет…»