Тогда, в тысяча девятьсот пятнадцатом году, ему сравнялось двадцать лет, вспоминает Кирилл. «Как вот Толе Дунику теперь», — приходит на ум.
Земля в окопах сырая. Не прогретая солнцем, отдает она гнилью, как запах воды, которую солдаты зачерпывают котелками в зацветающем болоте. В пятистах саженях от окопов, над самым оврагом раскинулась деревушка, и хатенки, цепляясь за обрыв, сползают вниз, словно хотят укрыться от орудийного огня. Совсем близко от окопов в настороженную пустоту падает тупой багровый гром. И долго слышно, как гудит сдвинутая с места земля.
В окопах теряется ощущение времени. Прошлое отходит далеко. Будущее — о нем здесь никто не думает. Только настоящее, и оно измеряется мгновениями: каждый шаг может быть последним и каждый вздох — последним. Снова под огненным ударом, как живая, будто тоже боится, вздрагивает земля, и с брустверов осыпаются глинистые комья. Солдаты лежат на дне окопов и кажутся убитыми, которых еще не успели подобрать.
Кирилл ежится, он почувствовал окопный холод.
На позициях почти не осталось тех, призванных в четырнадцатом году, мало уже и солдат, мобилизованных в пятнадцатом, шестнадцатом.
Саперный взвод роет траншеи. В траншее белеет листок. Кирилл поднимает его и, пробежав глазами, сжимает в кулаке. И видит у стены рыжеусого солдата, рабочего-путиловца. Тот исподлобья поглядывает на него. «Ты?» — спрашивает Кирилл и разжимает кулак. — Ты разбрасываешь?» Солдат молчит. Что скажет он унтер-офицеру?
«Ты вот землю пашешь, — наконец обращается к нему солдат. — А много ли у тебя этой земли?»
«Три души» у отца. — Помолчав, раздумчиво, будто про себя, добавляет: — Души-то, правда, куцые, полторы десятины».
«Как водится! От нее и одной душе вволю не прокормиться», — уверенно говорит рыжеусый.
«Это смотря какой год», — уклончиво отвечает Кирилл.
«Год — сытый, три — голодных. Так, што ли?»
Кирилл молчит. Должно быть, так…
«А мы хотим, чтоб такие, как ты да я, каждый год были с хлебом. Вот чего мы хотим», — говорит рыжеусый.
Кирилл молчит. Вспоминается отец: «Всем сытым быть, так и хлеба не станет…» И думает: кто это — «мы»? Кириллу шепнули как-то, что этот рыжеусый солдат — большевик. Да Кириллу все равно, что большевик, он говорит дело.
Офицеры подозрительно относятся к солдатам. Только и слышится: «До победного конца!» А что значит — «до победного»? И кому нужно — «до победного»? — размышляет Кирилл. Он шагает к походной кухне, пустой котелок звенит у пояса, из-за голенища торчит ложка. Оттуда, где расположилась походная кухня, доносятся ругань и крик. «Революция, а мы подыхай тут, как последняя сволочь!» — гневно шумит рыжеусый путиловец. «К чертям собачьим! Открывай митинг! Митинг!» — откликаются солдаты.
Поручик вопит что-то о смутьянах, глаза у него зеленые, неуверенные, виноватые. Его никто не замечает. Кирилл слушает агитаторов. Он слушает и понимает только, что в Петрограде Ленин и там творится что-то очень важное, что-то очень нужное для таких вот, как он.
«Почитай», — рыжеусый протягивает тоненькую книжечку. Он и раньше передавал ему книжечки, каких Кирилл никогда не держал в руках. И никогда еще книжки не рассказывали ему столько правды. Он говорит рыжеусому: «Давай…»
И постепенно всю свою прошлую, еще короткую жизнь, и будущую свою жизнь начинает по-новому видеть и понимать.
А память, казалось, удерживает не так уж много. Он подивился тому, как живучи подробности. Потому, наверное, что они — как ядрышки больших вещей и событий.
Вот он среди своих односельчан, вернувшихся с войны. Их гораздо меньше, чем уходило. И дня нет без схода. В потрепанной шинели, в папахе с красной полоской, носится он по деревне, голос хриплый, надорванный. Опять сход. Сутулый человек с впалыми глазами взбирается на старые, сложенные перед домом Братенкова бревна, на которых стоит и Кирилл, и под кожаной курткой выдаются острые лопатки. Он говорит спокойно, почти без жестов, заложив руку за борт кожанки. Кирилл догадывается: большевистский агитатор. Столько речей уже слышал Кирилл на позициях и здесь, в деревне. Агитатор кончает. «Надо выбрать комитет бедноты, — говорит он. — Выбирайте. Самых надежных выбирайте».
«Это кого же считать надежным? Кто способный мозгой шевелить или который без порток?..» — слышит Кирилл. Братенков? Да, это он подает голос.
«Кому ж, как не Братенкову, не Макару Клементьевичу, в комитет бедноты? Он-то порадеет о бедняках. Как же!»