Кирилл остановился, от слабости дрожали ноги, он упал бы, если б не опустился на старый размокший пень. У самого пня увидел тоненькую травинку, похожую на зеленую иголку, она пробивалась к свету, и Кирилл смотрел на нее, смотрел и ждал, и травинка чего-то ждала и не двигалась дальше. В овраге жались вялые сугробы, словно хотели укрыться от солнца, и казалось, это проплывавшие облака оставляли след. Пахла потеплевшая земля, еще не совсем вышедшая из-под снега, обмякшего, зернистого, какого-то черствого цвета.
Кирилл втянул в себя сырой душистый воздух. «Скоро сеять…» Он улыбнулся этой нечаянной мысли, такой мирной, смутной и далекой. Улыбка была тихая, грустная. Он повернул голову и только сейчас заметил, что три березы стояли возле пня. На голых ветвях висели сияющие капли, как прозрачные ягодки, и сквозь них виднелось солнце. Ветер тронул березы, и ветви уронили капли на землю, в черные дырочки, которые пробуравили тысячи капель, упавшие прежде. «Скоро сеять, — повторил он про себя. Мысль не уходила, странная здесь, она завладела им. — А потом придет и время жатвы…»
Время жатвы… В сущности, размышлял Кирилл, всю жизнь не знает он покоя ради этой поры, он ждет ее с уверенностью потому, что только и делал, что сеял. И когда воевал в гражданскую войну, и когда в своей деревне строил колхоз, и когда учился в комвузе — всегда, всегда… Жатва… Это дар жизни, дар его собственных рук, и пусть придет он к ней усталый, это будет усталость победителя, не подавляющая новых желаний, — время жатвы, время нового посева. Не скоро время жатвы. Впереди жестокий труд войны и терпение, равное мужеству. «Совсем не просто видеть доброе будущее, — слышал он себя. — Просто видеть только радость его и свет». Видеть крутые дороги к нему, и муки, и кровь на этих дорогах, как след борьбы, научились глаза Кирилла. Невозможна жатва без посева, как немыслим конец без начала. Вечное, как сама жизнь: не посеешь — не соберешь…
Мысль вернула его в Черный Брод, на заснеженный большак среди холодного леса. Толовая шашка сверкнула в руке, и огонь взрывал генеральские сани на дороге, и залы «Шпрее». Все как-то слилось в сознании Кирилла, ему даже показалось, что так и было. Федор, басовитый, нетерпеливый, немного обидчивый — «А мы, что ли, немцев не кусали?..» — в расстегнутом старом ватнике, стоял перед ним. Кирилл никак не мог вообразить его на виселице. Он видел Федора только там, в избе обкома, и еще — в «Шпрее», в черном костюме и белой рубашке с бабочкой. И Мефодия, рыжего, кривоносого, видел. И смуглое, смеющееся лицо Оли. И рано постаревшую Варвару, и Аксютку… «Так и не узнали они, что пуля на большаке скосила Петра». Произошло это часа на два раньше, чем их убили в домике Зоси Христофоровны. И самой Зоси Христофоровны нет, и Янека, хмурого Янека… Сильное волнение охватило Кирилла, он не переставал думать о них. Лещев сказал: погибли. Но это ничего не меняло. По крайней мере, сейчас. Для него они все еще живые, он отодвигал их куда-то вдаль, далеко, может быть, очень далеко, но они были, они были; Аксютка даже вот поймала мотылька, восхищенными глазами поглядела на него, разжала пальчики и следит, как машут в воздухе оранжевые крылышки…
Смерть в шестнадцать лет, это все-таки несправедливо, что ни говори, — возвращается Кирилл к реальности. Может быть, в последнюю минуту она не думала о смерти, не успела подумать, и ей легче было умереть? На хрупких плечах Аксютки лежало не ее маленькое бремя, — бремя народа. Кирилл опять увидел ее в старом домике в Теплых Криницах, куда он той ночью привел свой отряд. Вот шевельнулась она в кровати, подняла голову, стала натягивать на себя платье и, откинув одеяло, ступила на пол… Может ли быть, что ее нет? Всех их нет?
«Какая же сила вела их? В слабом теле человеческом быть не может такой силы. Что же тогда?..» Раньше это не приходило в голову. «Совсем стал как Петрушко…» — удивился Кирилл. Но мысли эти не отгонял. «В самом деле, что же тогда? Что человек может? — И ответил себе: — Может то, что никакое другое существо на земле не может — сознательно на смерть идти. И тут не сила. Потому что никакой силе не поднять на это. Что же тогда? Что?..»
Он еще о чем-то подумал, и не поспел за мыслью. «А, да! — все-таки вернулась она к нему. — Они бессмертны…» — покачал головой. Это живым хорошо говорить — бессмертны. Совсем не одно и то же — жить в памяти, пусть даже всего народа, или жить в действительности: есть хлеб, ходить в кино, тесниться в трамвае, мокнуть под дождем, любить кого-то, ссориться, радоваться, плакать… Есть хлеб… «Постой, постой…» А и ворона ест-пьет, — вспомнилось. Как же говорил он, Кастусь: было б жить ради чего?.. То есть, идея?