Вместе с Кириллом вышли из Синь-озер Левенцов и Ирина. Полдня дорога была у них одна, потом свернули. В карманах Левенцова гранаты, пистолет, у Ирины — тоже. Когда Ивашкевич сказал, что след Сариновича отыскан, они первыми вызвались идти. Может быть, они уже вернулись и сейчас отдыхают в землянке. Когда-нибудь он узнает об этом…
Он услышал громкий сонный храп Паши, растянувшегося в телеге. Всю дорогу Паша, бесшабашный, отчаянный Паша, молчал, — прощание всегда трудно, понимал Кирилл. Он не раз убеждался в этом. И еще, устал Паша, он пришел в лагерь из ночной разведки перед самым отъездом Кирилла. «Разрешите сопровождать вас, товарищ командир». Кирилл усмехнулся: «Не у меня разрешения проси, а вон у нового командира», — кивнул на Ивашкевича. Ивашкевич откликнулся: «Собирайся, Паша». Может быть, и сейчас, во сне, затаивался он в кустах у дороги, напряженно наблюдая движение противника, там же, в кустах, душил назначенного немцами старосту, который выследил его. «Пусть немного поспит Пашка, верный и твердый солдат». Где-то близко раздавались шаги Захарыча — от сосны к сосне ходил он, прислушивался.
Кирилл не видел ни телеги и спавшего в ней Паши, ни Захарыча; он сидел на пне и, не поворачивая головы, смотрел прямо перед собой, но больше и некуда было смотреть, тьма все еще держалась. Телега, Паша, Захарыч, Кабаний остров, ночь на лесной полянке, Хусто, прикорнувший неподалеку, — это были последние следы той жизни, которую он оставлял. Его охватила слабость, будто остановилось сердце, и он даже почувствовал, что все в нем похолодело. Сознание неотвязно, то погасая на мгновенье, то снова возникая, бередила мысль: «Значит, всё? Врозь пути наши? Я-то уже не солдат…»
А ведь были минуты, когда надежда растворяла все, и колебания, и неуверенность, и беспокойство, и тревоги… Как сказал он Ивашкевичу? А, он сказал, что и битый, и сломленный, он все равно поднимался и шел дальше. «Я и теперь пойду дальше», — сказал. Что ж, это не более, чем слова?.. Он поймал себя на том, что так и не смог разобраться в своем состоянии, все еще не смог. То убеждался, что уже переступил через невозможное и снова нашел себя, что ничего худшего уже не может произойти, и это приносило успокоение, и он был благодарен мысли этой, простой, как трава, как снег на земле, то его охватывало чувство безнадежности и отчаяния, вот как сейчас.
Он задыхался.
— Хусто!.. — позвал.
— Да, камарада.
Слышно было, как Хусто ступил раз, другой.
Кирилл представил себе замкнутое выражение его лица, невидного в темноте.
— Садись, братец.
Хусто опустился на пень рядом с Кириллом.
— Ну вот, Хусто. — Кирилл шевельнулся, должно быть, собирался что-то сказать, но ничего больше произнести не смог.
— Да, камарада, — поспешил Хусто заполнить паузу: он понимал, как тяжело сейчас его бывшему командиру, Кириллу.
— Ну вот, Хусто. Опять расставанье. — В тоне Кирилла скорбная усмешка. — Ничего, братец, не поделаешь. Ты вот пойдешь дальше. Как знать, может, и до Мадрида дойдешь. А мне до Москвы бы добраться…
Он немного помолчал, будто спохватился: надо взять себя в руки.
— Доберусь, конечно, — голос Кирилла прозвучал увереннее. И тут же уныние снова захлестнуло его, и он понял — надо выговориться, надо выговориться, как другому выплакаться, и, возможно, станет легче. — Доберусь, а потом — что?
— А потом… — Хусто участливо улыбнулся, показалось Кириллу. — Потом… хорошо выспаться, камарада, Выспаться! Как это… спокойно, да?.. спокойно ходить по улицам. Как это… не слышать, да?.. не слышать стрельбы. И еще… многое… такое…
Добрый, добрый Хусто уводил его от нерадостных размышлений.
— Конечно, Хусто, что и говорить, совсем не одно и то же: зябнуть в землянке или спать в теплой постели, грызть сухари или есть мягкий хлеб прямо из булочной и все такое, как ты сказал. Ну да же… Но жизнь — не то, Хусто, не это… Даже в моем положении, — произнес Кирилл сокрушенно.
— Да, камарада, — замялся Хусто. Он кашлянул. — А что же теперь для вас это? И что — то, камарада? — Хусто хотелось понять, что же думает Кирилл о своем будущем.
Кирилл молчал.
— Не знаю, не знаю, — сказал наконец. — Пока не знаю. И надо узнать, чтобы жить дальше. И дольше? — сам себя спросил. — Не обязательно дольше. Но дальше. Только — ради чего жить? — Оказывается, всю жизнь, и не сознавая этого, задавался вопросом, жить для чего. И жил, жил, испытывая радость, перебарывая все трудное, что нагромождала жизнь, потому что знал, для чего жить. А теперь не мог представить себя в жизни, в такой, какой она будет.